Когда мы молоды - [71]

Георгий Филиппович хлопком соединил руки перед грудью и сжал их с выражением подобающего случаю восторга.

— Н-ну! — не выговорил, выдохнул он. — Вот это сила!

Лепешкин широко улыбался, Аделия Викторовна добродушно корила:

— Ах, какой же вы насмешник, Георгий Филиппович. Не знала, не знала, для кого стараюсь!

— Что вы, Аделия Викторовна, до насмешек ли тут! — отвечал Георгий Филиппович и разводил руками, обозревая гастрономическое великолепие.

Нина Сергеевна помалкивала.

Сели со смехом и шаблонными остротами, мужчины рядом по одну сторону стола, женщины по другую: решили не разлучать Георгия Филипповича, названного «виновником торжества», с Лепешкиным, которого назвали «крестником».

Подготовили закуску на тарелочках, налили заморский коньяк в рюмки среднего размера. Лепешкин поднялся с рюмкой в руке:

— Разрешите мне, как бы сказать, в нашем небольшом кругу произнести первый тост в честь нашего дорогого гостя и, как говорят, виновника торжества. — Он сглотнул и стал серьезен. — Дорогой Георгий Филиппович. Не каждый поймет чувства человека, который одной ногой побывал в могиле, к тому человеку, который его оттуда вытащил. Об этом трудно сказать словами, трудно найти меру благодарности, которую испытываешь, к такому человеку… — Лепешкин опять сглотнул и несколько секунд не мог продолжать. Все почтительно молчали. — В общем, я предлагаю этот тост за здоровье замечательного советского врача, талантливого хирурга, спасителя наших жизней, нашего дорогого Георгия Филипповича!

Жены аплодировали с подлинным воодушевлением. Георгий Филиппович пробормотал: «Ну уж это вы, батенька, хватили», — однако выпил с чувством, крякнул для удовольствия хозяев и принялся за осетрину.

IV

К тому времени, когда доедали индейку, хозяин и гость были уже на «ты». Лепешкин все больше нравился Георгию Филипповичу. Никакой он не дипломат, простой мужик, свойский. Перед каждой рюмкой он спрашивал своего «крестного»:

— А как, ничего? В смысле желудочно-кишечного тракта?

— А-а, валяй, — отмахивался хмелеющий спаситель. — Душа принимает, значит, на пользу.

— Ну как считаешь, ничего живу? — приставал Лепешкин.

Георгий Филиппович пожимал плечами.

— Натюрмортик, обратил внимание? — не унимался Лепешкин. — Как считаешь? — Он потыкал большим пальцем себе за спину, там чуть не в полстены висело в багетовой рамке с позолотой изображение убитой птицы с пятном крови на груди и какой-то зеленью вокруг.

«Художник, может быть?» — мелькнуло у Георгия Филипповича.

— Твое произведение? — спросил он с намеренной почтительностью.

— Что ты, что ты, приобрел по случаю. Голландец какой-то рисовал, то ли фламандец, а может быть, надули. Это что, вот я тебе сейчас такую вещицу покажу — ахнешь. Аделька, Аделька, достань-ка, достань! Ну знаешь, знаешь, про что говорю. Тащи, тащи, покажем нашему дорогому гостю, это же свой человек! Это же спаситель моей жизни!

Аделия Викторовна, кокетливо поводя бедрами, подошла к серванту, растворила нижнюю дверцу и откуда-то из глубины извлекла красную атласную коробку. Показала ее всем, как это делает фокусник, прежде чем поразить публику, поставила на край серванта и вынула столовый нож и вилку. Одной рукой нож, другой рукой вилку. Так она несла их к столу, порознь, словно это были котята и могли подраться, если вместе.

— Клади, — приказал Лепешкин и приосанился. — Во, гляди, — продолжал он, взяв нож. — Сюда, сюда гляди.

Лепешкин вертел перед глазами Георгия Филипповича массивной серебряной рукояткой с замысловатым узором и с шишкой наподобие короны на конце.

— Видишь?

Георгий Филиппович не видел ничего такого особенного, но подтвердил для удовольствия хозяина:

— Шикарная штучка.

— Ха, штучка! — повторил Лепешкин с укоризной. — Инициалы видишь? Во, гляди — это же буквы. Видишь: «кэ» и что? «Рэ». Понял? Кто? Константин… Какой? Романов! Дошло? Э-э, ну, я вижу, ты в истории не силен. Константин Романов, в е л и к и й  к н я з ь. Дошло теперь?

Лепешкин положил ножик на место и посмотрел на Георгия Филипповича. Но тот, как ни велика была его готовность угодить хозяину, не смог изобразить на лице ничего похожего на воодушевление. И как ни пьян был Лепешкин, он почуял неладное. Некоторое время он сидел молча, глядел прямо перед собой, лицо его, покрасневшее от коньяка и от возбуждения, отражало внутреннюю борьбу.

— Не знаю, — произнес он наконец. — Не знаю, как ты рос и где ты вырос. Может быть, конечно, для тебя это не сенсация. Может быть, ты сам на золоте едал.

Лепешкин говорил, не поворачивая головы, только слегка покачивая ею с выражением горькой и незаслуженной обиды.

— А мы лаптями щи хлебали, уважаемый товарищ хирург. Мой отец коров пас, понятно? И я сам их пас, понятно? А теперь я кушаю этим вот ножом и этой вот вилкой!..

Он действительно вонзил вилку в остывшую индейку и попытался отрезать кусок, но нож великого князя не оправдал надежд.

— Дай сюда, — сказала Аделия Викторовна, подойдя. — Ох, мужчины, мужчины! Когда выпьют, то хуже, чем малые дети.

Она унесла на кухню наследство царской фамилии.

Лепешкин отдувался виновато, косился на гостя, Георгий Филиппович смотрел в тарелку.