Когда мы молоды - [69]

Откуда бы это письмо? Конверт определенно не наш, заграничный, у нас таких, пожалуй, и не выпускают вовсе. А внутри что-то плотное, сопротивляющееся изгибу. Ладно, посмотрим, что внутри. Однако такой конверт и вскрыть-то непросто. Рвать жалко… Георгий Филиппович снова встал с дивана, пошел на кухню, взял нож, которым поддевал картошку, но сообразил, что от него останется пятно, достал чистый столовый ножик и вспорол им край конверта. Потом опять лег, укрылся и только тогда полез в конверт.

На толстом белоснежном листке с волнистым обрезом тем же каллиграфическим почерком, только помельче, было написано:

«Глубокоуважаемый Георгий Филиппович с Супругой!

Бесконечно благодарный Вам пациент, желая отметить свое полное выздоровление, памятуя о неоценимой заслуге в этом золотых рук такого выдающегося хирурга, каким являетесь Вы, имеет честь покорнейше просить Вас пожаловать на скромный семейный праздник, имеющий быть по указанному ниже адресу в субботу, 26 августа сего года, в семь часов пополудни.

Убедительно прошу не отказать в принятии настоящего приглашения и оказать честь Вашим посещением.

С глубоким почтением

Петр Лепешкин»

Далее следовал адрес.

Ч-черт, кто такой Лепешкин? Режь меня, жги меня, не знаю. Кто-нибудь из больных. Когда-то оперировал, наверное. Разве их всех запомнишь?

Бывали случаи, когда в больницу приходили какие-то люди, что-то бестолково бормотали, смущенно вынимали из портфелей, из сумок подарки, пытались сунуть деньги, но Георгию Филипповичу легко давалась вежливая официальность, потому что если он и помнил этих людей, то они не вызывали в нем никакого личного отношения, новые больные занимали теперь его мысли, а эти стали безликими и чужими.

По-видимому, и здесь шла речь о «благодарности». Георгий Филиппович не витал в облаках, он знал, что существует такой способ выражения благодарности, как угощение за богато накрытым столом. В принципе ему этот вид был так же противен, как и все другие. Однако было любопытно: кто же такой Лепешкин? Пишет как-то заковыристо, на старомодный манер… Может быть, он дипломат, этот Лепешкин? Писатель-сатирик? Видный деятель? Кандидат наук?

Георгий Филиппович повертел в руках пригласительную карточку и конверт, положил их на спинку дивана, дотянулся до пиджака, повешенного на стул, достал из кармана сигареты и спички, закурил.

Лепешкин, Лепешкин… Понятия не имею!

III

Жена долго прихорашивалась у зеркала, трижды перекрашивала губы.

— Да уж хватит тебе, а то поразишь Лепешкина. Опять заболеет.

— Ах, Жорка, как не стыдно, под руку говоришь! Видишь, опять испортила.

Около семи они вышли из дому, вполне элегантная пара: он в сером коверкотовом пальто-реглан, темно-синем в полоску костюме, черных ботинках, которые он не любил за то, что они жали; она в коротком венгерском пыльнике с фиолетовой «искрой», с розовой воздушной косынкой на шее, в удушливом облаке «Красной Москвы».

— В театр? — удивилась соседка, попавшаяся на лестнице.

— Вроде этого, — отозвался Георгий Филиппович.

Около восьми они вошли в подъезд нового дома на одной из недавно застроенных окраин, поднялись в лифте на третий этаж. На двери квартиры с нужным номером сияла медная дощечка: Петр Иванович Лепешкин. Подавляя робость, Георгий Филиппович нажал кнопку звонка.

Дверь открыла пожилая рыхлая толстуха в фартуке, но не успели гости переступить порог, как в передней, освещенной неоновыми трубками, появились стройная, чуть полнеющая женщина лет тридцати и упитанный мужчина с моложавым, гладким, розовым лицом и тронутыми интеллигентной сединой висками.

— Вот они, наконец-то! — сказала женщина глубоким низким голосом. — А мы уж думали, что вы не придете!

На ней было желтое с золотым отливом платье. Голые руки и шея коричневели равномерным загаром, каштановые волосы тоже отливали желтизной; то ли выгорели на солнце, то ли так были покрашены. Лицо чистое, смуглое, ресницы чуть подведены, глаза карие, слегка навыкате, прямой короткий нос, полные, четко очерченные губы. «Черт возьми, живописная женщина», — невольно заметил про себя Георгий Филиппович. Но его больше занимал хозяин дома, который широко улыбался и ужимчиво кланялся. Лепешкин, Лепешкин… Где-то я слышал эту фамилию. А может быть, это только кажется, потому что за последние дни было столько разговоров?

— Очень рад, что вы оказали, как бы сказать, честь, — говорил Лепешкин как на сцене, помогая Георгию Филипповичу снять пальто.

— Моя жена, Нина Сергеевна, — представил Георгий Филиппович.

— Оч-чень, оч-чень приятно. А вот это моя супружница — Аделия Викторовна.

— Очень приятно, здравствуйте…

Руки попали вперекрест, и это всех развеселило.

— Ну вот, а женить-то и некого! — сказал Георгий Филиппович, смелея. Подчеркнутая предупредительность хозяев немножко напомнила ему обстановку больницы, где он привык быть центром внимания.

— Прошу, дорогие гости, прошу, — говорил Лепешкин, делая приглашающие жесты. — Вот сюда прошу, направо.

— Здесь у нас кабинет-гостиная, — пояснила Аделия Викторовна, провожая гостей в большую комнату наподобие буквы «г».

Справа вдоль стены выстроились узкие книжные шкафы. За толстыми стеклами без единой пылинки стояли коричневые тома Бальзака, красные Романа Роллана, зеленые Тургенева, рядом Шекспир в желтой расписной суперобложке — серые, черные, синие корешки, построенные в ряд по цвету и по росту. У широкого окна стоял большой письменный стол черного дерева, на нем зеленый телефон на пухлой вязаной салфетке, темно-коричневый бювар крокодиловой кожи, бронзовый бюст кого-то из древних и фигурка голой женщины, покрытая черным лаком, поддерживающая электрический светильник со сферическим абажуром, набранным из кусочков разноцветного стекла. Под другим окном, освещающим закоулок, стояли в зеленых ящиках южные растения с мясистой и перистой листвой, названия которым Георгий Филиппович не знал. Почти весь простенок занимал сервант полированного с прожилками дерева с двухэтажной стеклянной витриной, где теснились в три-четыре ряда изделия из фарфора и хрусталя: рюмки, бокалы, вазы, чашки, статуэтки и расписные тарелки, поставленные на ребро. На стене, противоположной окну, над широким низким диваном висели произведения японской живописи на узких и длинных, как ресторанные меню, листках пергамента, где тонкими четкими линиями и яркими сочными красками были изображены томные девицы, птички на редколистных деревьях и мудрые старцы в широких грибовидных шляпах. Два кожаных кресла по углам зияли глубокими сиденьями, обитые кожей стулья заполняли пустующие пространства вдоль стен. У внешнего угла закоулка сверкала никелем и плексигласом большая радиола со шкафчиком, из приоткрытой дверцы которого виднелись залежи пластинок, а в самом углу, на низком полированном столике, как улитка, высунувшая рога, замер бордовый ящик телевизора «Рубин».