Когда мы молоды - [67]

— Послушай, малыш, — начал он, когда семья собралась на кухне за ужином, — надо как-то разобраться в этом спорном вопросе. Не буду скрывать: я огорчен твоим упорством. Ты можешь возразить, мол, подумаешь, какой-то там костюм. Правильно, не мировая проблема. Но ты должен понять меня, вернее, нас с матерью. Слышал поговорку: по одежке встречают?.. Кто знает, будь я в молодости хорошо одет… Ладно, не об этом речь. Скажи на милость, чем тебе не понравился тот костюм?

Смущенно засопев, парень промолчал.

— Ну, так чем же? Цветом, может быть?

— Ах, брось ты его допрашивать, отец, — отозвалась жена. — Я знаю, в чем загвоздка.

— В чем?

— Потом тебе скажу.

— Говори сейчас.

— Сказать? — мать оглянулась на сына. Парень сидел, поникнув головой, словно на скамье подсудимых. — У брюк покрой не модный, вот и все дело.

Отец изумился:

— Покрой? У брюк? Что же в них не так?

— Ах, отец! — воскликнула жена. — Ты в каком веке живешь? Брюки должны быть вверху узкие, в обтяжку, а внизу широкие, заметно шире, чем у колена.

— Вот как? — Это было для него ново. Он даже не знал, что такие различия существуют и что на них обращают внимание. — Это правда? — спросил он у сына. — Или вы меня разыгрываете?

Парень не ответил, только ниже опустил голову.

«Странно, такие различия, — подумал отец. — Другие времена, другие нравы».

Он больше не сердился на него. Он его жалел.

Оказывается, его сын не свободен от таких вот представлений. Но не решается сказать об этом сам, стыдится. Надо ли еще добавлять ему переживаний?

Спи спокойно, светло-серый костюм! Жаль, что тридцать лет назад ты не возник предо мной уцененным товаром! Да что там, не обо мне речь. Сынок подрос. Я всегда думал о нем, как о себе самом. Но он и я — не одно и то же, он — другой. Не бывает простого продолжения одной человеческой жизни в другой.

Вырос новый человек. У него своя жизнь. Со своими открытиями. Своими достижениями. Со своими собственными разочарованиями.

Он бросил беглый взгляд на сына. Лицо мрачно, между бровей залегла задумчивая складка. Какой-то след наверняка оставит в нем несостоявшаяся покупка.

Возможно, сейчас было самое время сказать сыну какие-то мудрые, добрые слова, объяснить ему, что преходяще и что никогда не теряет ценности, к чему надо стремиться, а что гроша ломаного не стоит, — но он был не силен в абстрактных рассуждениях и знал об этом.

— Эх, ладно, — только и сказал он. — Горе — не беда, утечет, как вода. Что там у нас сегодня по телевизору?

1976

БЛАГОДАРНОСТЬ

I

Больной лежал на операционном столе.

Он выглядел глубоким стариком. Давно не стриженные седеющие на висках волосы неряшливо и клочковато топорщились, в их обрамлении маленькие ушные раковины напоминали морские ракушки, потерянные среди выгоревшей травы. Лицо больного, нечисто выбритое накануне приходящим парикмахером, было изжелта-бледным. Ввалившиеся щеки обрисовывали рельеф челюстей с деснами и зубами. Большой хрящеватый нос торчал сиротливым утесом, и в глубоких, с густой тенью глазницах беспокойно ворочались огромные глазные яблоки. Черный зрачок в серо-зеленой сетчатке тускло мерцал страхом и собачьей покорностью.

Георгий Филиппович только на мгновение задержался взглядом на этом лице и сразу, словно боялся отвлечься, бросил операционной сестре: «Начинаем».

Пока сестра фиксировала больного, пристегивая ремнями его руки и ноги («Чтобы вы не убежали», — шутила она по привычке), Георгий Филиппович мыл руки, сосредоточенно и медлительно, словно совершал священнодействие. Затем, подняв согнутые в локте руки в желтых перчатках с растопыренными пальцами, похожий на пастора, благословляющего прихожан, он дал сестре завязать у себя на затылке тесемки стерильной маски, закрывшей его лицо до самых глаз, и шагнул к столу.

— Сейчас будет больно, минуточку потерпите, — деловито сказал хирург, и в живот воткнулась игла.

Больной вздрогнул слегка, но боль была не сильной, введенный несколько минут назад морфий притупил восприятие. За первой иглой воткнулась вторая, потом третья, четвертая, но живот уже деревенел, боль больше не чувствовалась, было только какое-то странное ощущение, будто тебя накачивают, как футбольный мяч, ничем нельзя этому помешать, и страшновато, что лопнет.

Второй хирург стал по другую сторону. Сестры заняли свои места, как хорошо натренированный боевой расчет. Георгий Филиппович, не отрывая взгляда от обработанного спиртом и йодом операционного поля, обложенного стерильным материалом, протянул руку. Сестра подала скальпель, Георгий Филиппович примерился, нащупал нужную точку и сделал продольный разрез.

Больной был слаб и истощен. Накануне ему ввели четыре литра физиологического раствора с глюкозой, подняли кровяное давление. Но ткани остались вялыми, дряблыми, сердечный тонус низким, и поэтому следовало провести операцию без общего наркоза.

Был март, на дворе стояла оттепель. Но больничную котельную топили, как полагается по зимней норме, потому что в январе поступали жалобы на холод в палатах, и начальством было настрого приказано топлива не жалеть. Через четверть часа после начала операции Георгий Филиппович уже обливался потом, и сестра стерильными салфетками утирала ему капли со лба и бровей.