Книга воспоминаний о Пушкине - [33]
— А! — заметил М. Ф. — Ты уже верно играл там? — прибавил он, взглянув на брата.
— Да-с, немножко-с, — смиренно отвечал Фёдор Фёдорович, как пристыженный ребёнок.
— Ну так, нельзя не играть, — и при этом генерал ласково погрозил брату; — а где вы остановились?
— В Зелёном,[186] — отвечал я.
— Ну, так ты, любезный друг, сейчас же прикажешь перевезти твои вещи сюда: добрый мой Д[убельт] даёт нам обоим пристанище; комната для тебя готова, — сказал М. Ф.
В это время вошёл Л. В. и начал здороваться с Ф. Ф., сожалея, что ещё не успел навестить его, — хотя и знал ещё вчера, — прибавил он, — что вы в Киеве, и уже успели побывать на свадьбе, повидаться с Дуровым. — Заметив же меня, он приветливо поклонился.
— Честь имею представить, — сказал М. Ф., подводя меня к Д. — Это мой генерал-квартирмейстер и твой постоялец.
— Очень, очень рад, — сказал Л. В.: — комната к вашим услугам, не взыщите, если не такая роскошная; впрочем, мы люди военные, как-нибудь да промаячимся, — и тут же обняв меня дружески, повёл показывать комнату.
Назначенная для меня комната, как и весь дом, действительно ничего не имела роскошного, но несравненно была привольнее тех помещений, какие мы имели в Кишинёве. На другой день по переезде моём, гостеприимный хозяин навестил меня. Заметив какие-то книги, которые я случайно захватил с собою, Л. В. спросил меня, что я читаю, и при этом у нас завязался разговор о книгах, и я почему-то рассказал ему, что читал Экартсгаузена,[187] Штилинга[188] и им подобных.
— А, так вы и с ними знакомы, — заметил Л. В.
— Да, я читал кое-что, — отвечал я, — да признаюсь, худо понял.
— Ну, полноте скромничать; моя жена[189] как-то любит сочинения этого рода; когда с нею познакомитесь, так вы сами это заметите.
И действительно, когда я был представлен А. Н.,[189] то не мог не заметить исключительного её стремления к созрецательному. Это стремление почему-то выражалось довольно ясно, несмотря на то, что молодость её и скромность, принадлежащая россиянкам вообще и ей в особенности, мешали вполне высказывать свой образ воззрения; к тому же, мы, как кажется, обоюдно не решались входить в рассуждение о предметах выше сил наших; а если и читали Экартсгаузена и Штилинга, так это потому только, что эти сочинения имели на то время большую известность.
В эти дни пребывания моего в Киеве, в доме Л. В., по усилившемуся моему нездоровью, я сделался совершенным затворником. Генерал и Л. В. принимали во мне родственное участие, но вместе с тем генерал шутя называл меня неженкой. В наше время, говорил М. Ф., молодёжь твоих лет лечилась скачкою до балами. Чем сидеть да хандрить, просто натянул бы мундирчик, да ехал со мною к Николаю Николаевичу.
— Очень бы рад иметь эту честь, да что делать, когда рука головы не слушает. — И в самом деле, проехав на морозе до 20 ти градусов более 500 вёрст в одной щеголеватой шинельке, в которой кроме бобрового воротника меха ни на волос, рука до того у меня разболелась, что я не в силах был надеть мундира как облитого в струнку, по тогдашнему покрою.
Но на моё что делать, М. Ф. заметил свое: — Что это такое, — сказал он, — как рука головы не слушает. Это что-то в роде нельзя, а слово нельзя должно быть выключено из военного лексикона, как ненавистные Суворову слова: не могу знать или не знаю. А ты знаешь анекдот о нельзя? — Нет-с, — отвечал я просто, не прибавляя: не знаю, как бы из уважения к памяти великого.
— Да вот в чём дело, — произнёс генерал: — кто-то из начальников спросил опытного гренадера: как ты думаешь, можно ли взять эту батарею? — Нельзя, в. п., — отвечал гренадер. — Ну, а если прикажут? — возразил начальник. — Тогда другое дело, — отвечал гренадер: — возьмём, в. п.
При этом рассказе мне представилось, как наши неодолимые усачи кинулись на батарею и в несколько мгновений уже русские штыки среди порохового облака блистали, как лучи солнца среди редеющего тумана.
— Прикажите, это другое дело, в. п., скажу и я, как гренадер рассказа вашего.
— Нет, нет, — произнёс М. Ф., — я сам вижу, что ты действительно болен; но мне жаль, что ты не будешь на бале у Николая Николаевича; мы бы вместе встретили новый год.
Весь этот разговор происходил накануне 1 января 1821 года, следовательно выздороветь и явиться на бал я уже не имел времени; но меня огорчало не то, что я не буду участвовать в торжественной встрече нового года, и вместо бала просижу один-одинёхонек в своей комнатке; но я жалел о том, что не могу быть представлен Николаю Николаевичу; по крайней мере на эту минуту он занимал меня более самого бала.
Николая Николаевича Раевского, в числе других подвижников 12-го года, ещё с моего младенчества я уважал душою. «Певец во стане русских воинов» породнил юное моё воображение со многими из знаменитых того времени. Это произведение Жуковского[190] я знал и помнил, как первое произведение, выученное мною наизусть после пророческого гимна Державина на рождение порфирородного отрока[191].
И на это время я не мог не вспомнить отзыва Жуковского, что
Это необычная книга, книга-факсимиле. Собрана она, как в калейдоскопе, из различных кусочков: кусочков жизни необычного человека. Одессит Марк Штейнберг проживает сегодня в израильском городе Петах-Тиква. А его мелодии звучали и звучат и в сибирских городках, и в зале Кремля, в столице Беларуси, и, конечно, в Одессе и Израиле. Я рад, что мне посчастливилось встретиться с этим человеком и поработать в творческом тандеме. Роман Айзенштат, член Союза писателей Израиля, поэт.
Книга посвящена неутомимому исследователю природы Е. Н. Павловскому — президенту Географического общества СССР. Он совершил многочисленные экспедиции для изучения географического распространения так называемых природно-очаговых болезней человека, что является одним из важнейших разделов медицинской географии.
Вместе с Джанис Вы пройдёте от четырёхдолларовых выступлений в кафешках до пятидесяти тысяч за вечер и миллионных сборов с продаж пластинок. Вместе с Джанис Вы скурите тонны травы, проглотите кубометры спидов и истратите на себя невообразимое количество кислоты и смака, выпьете цистерны Южного Комфорта, текилы и русской водки. Вместе с Джанис Вы сблизитесь со многими звёздами от Кантри Джо и Криса Кристоферсона до безвестных, снятых ею прямо с улицы хорошеньких блондинчиков. Вместе с Джанис узнаете, что значит любить женщин и выдерживать их обожание и привязанность.
За две недели до тридцатилетия Марк Болан погиб в трагической катастрофе. Машина, пассажиром которой был рок–идол, ехала рано утром по одной из узких дорог Южного Лондона, и когда на её пути оказался горбатый железнодорожный мост, она потеряла управление и врезалась в дерево. Он скончался мгновенно. В тот же день национальные газеты поместили новость об этой роковой катастрофе на первых страницах. Мир поп музыки был ошеломлён. Сотни поклонников оплакивали смерть своего идола, едва не превратив его похороны в балаган, и по сей день к месту катастрофы совершаются постоянные паломничества с целью повесить на это дерево наивные, но нежные и искренние послания. Хотя утверждение, что гибель Марка Болана следовала образцам многих его предшественников спорно, тем не менее, обозревателя эфемерного мира рок–н–ролла со всеми его эксцессами и крайностями можно простить за тот вывод, что предпосылкой к звёздности является готовность претендента умереть насильственной смертью до своего тридцатилетия, находясь на вершине своей карьеры.
Первая часть книги Л.Млечина «Алиби для великой певицы» (из серии книг «Супершпионки XX века») посвящена загадочной судьбе знаменитой русской певицы Надежды Плевицкой. Будучи женой одного из руководителей белогвардейской эмиграции, она успешно работала на советскую разведку.Любовь и шпионаж — главная тема второй части книги. Она повествует о трагической судьбе немецкой женщины, которая ради любимого человека пошла на предательство, была осуждена и до сих пор находится в заключении в ФРГ.
Театральный путь Алексея Владимировича Бородина начинался с роли Ивана-царевича в школьном спектакле в Шанхае. И куда только не заносила его Мельпомена: от Кирова до Рейкьявика! Но главное – РАМТ. Бородин руководит им тридцать семь лет. За это время поменялись общественный строй, герб, флаг, название страны, площади и самого театра. А Российский академический молодежный остается собой, неизменна любовь к нему зрителей всех возрастов, и это личная заслуга автора книги. Жанры под ее обложкой сосуществуют свободно – как под крышей РАМТа.