Книга воспоминаний о Пушкине - [31]

Фактор провожал нас, и когда мы подошли к дому свадьбы, то нас невольно поразила толпа любопытных: каждый хотел заглянуть в окно, и каждый, кое-как карабкаясь по стене, мешал один другому: говор, крик и перебранка, в соединении полувнятных звуков цымбала, составляли непонятный гул. Странные вереницы, составленные из жидов, жидовок и наймочек[178], освещались фантастически отблеском освещённого дома.

Мы вошли в дом, толпы в сенях и при входе с помощию фактора расступились перед нами. При нашем появлении все засуетились, но еврейки, разодетые в богатые смушки и брустухи, сидящие чинно, как, не в пример будь сказано, наши барыни, едва привстали, чтобы поклониться, и снова сели; а несколько евреев кинулись нам прислуживать, подавая нам кресла и прося садиться; но мы, не желая быть их гостями, а только зрителями, не садились и просили их не беспокоиться.

Танцы и при нашем появлении продолжались; но в этих танцах никто не участвовал кроме двух девиц-евреек, одетых в обыкновенный свой наряд, отличающийся только тем от наряда замужних, что на головах, вместо смушки, были лёгонькие повязки, в виде венка, из-под которых падали густые волнистые чёрные космы, завитые самою природою. Танцы этих плясавиц, под стройные звуки скрипки и древнего кимвала, или просто цымбала, походили на наши простонародные пляски. Еврейки, как наши простолюдинки, не столько заботились о пластической красоте положений и поступи, сколько о хитрости различных выступов; словом, они выводили ногами узоры и выплетали кружева, как говорит песня.

Если подобная пляска сохранилась во всей первобытной свежести от времён древних, то нельзя не подивиться, что нашёл Ирод пленительного в этой пляске: или быть может, в состоянии охмеления, всё принимает свои пленительные образы? Так и плясавицы времён новейших не потому ли по большей части пленяют нас, что мы сами находимся в состоянии хоть иного упоения, но всё-таки упоения, а не потому, что они действительно прекрасны.

Вот и в эту минуту, когда я составляю выписки из моего дневника, в соседней комнате слышу спор моих посетителей о балетах и о танцовщицах; одни восхваляют Санковскую,[179] припоминая балет Сильфиду, другие хвалят Ирку,[180] говоря о новом балете Катарина: но из всего гула спорящих сильнее всех звучит молоденький голосок юного NN, который, с современной самонадеянностию, утверждает решительно, что Ирке нет подобной, что она божественна. Это говорит юноша, он заговаривается, и это не удивительно, сердце его ещё дымит, рассудок в угаре; но странно, что и пожилой М. М.[181] не только что не умеряет восторгов, а ещё поддерживает NN. Совершенно вы правы, говорит М. М., видно, что вы понимаете дело. Elle est incomparable, ravissante, divine, oui, divine, je suis de votre avis, divine, divine, c’est bien le vrai terme, surtout dans le ballet de Katarina.[182] Весь этот говор о балетах, о Санковской и Ирке удалил меня от рассказа о современниках прошедшего к современникам настоящего, и от странной еврейской пляски тот же говор увлёк меня к столь уважаемым европейским балетам, к этим переселенцам на землю русскую, столь деятельно получающим права гражданства в наших зрелищах. Но простите: прислушиваясь к толкам о балетах, я сам заговорился и изменил последовательности моего дневника, — итак снова обращаюсь к моему рассказу о еврейской свадьбе.

Не прошло и пяти минут после нашего появления на этом шлюбе, как снова толпа у входа засуетилась; наш фактор снова очищал кому-то дорогу, и из-за толпы показался кто-то военный, в шляпе с белым султаном.

Заметив нас, незнакомец поспешил снять шляпу, и вдруг кинувшись к Фёдору Фёдоровичу, дружески подал ему руку.

— А, Дуров,[183] здравствуй! — сказал Фёдор Фёдорович.

— Фёдор Фёдорович, вы как здесь?

— Да вот как видишь, сейчас почти только приехали, да вот и на свадьбе.

— А я, — сказал Дуров, — по должности об‘езжал город, гляжу, что за толпа, зашёл из любопытства и очень рад, что вас встретил. На долго ли у нас в Киеве?

— Да не знаю, как придётся, а деньков несколько вероятно пробудем.

— Ну так завтра ко мне откушать, милости просим.

— Вот этого я не знаю, как мой товарищъ (в эту минуту Фёдор Фёдорович показал на меня).

— Да и их прошу, надеюсь, что не откажут. Завтра утром я сам явлюсь повторить мою просьбу.

Я поблагодарил, а Фёдор Фёдорович прибавил: что будет завтра — посмотрим, а теперь, как кажется, нам пора и на отдых.

Но между тем, как мы говорили, музыка смолкла, танцы прекратились, и к нам подошёл хозяин, отец молодого. Это был человек средних лет, благовидной наружности, в обыкновенном своём наряде, состоящем из шёлковой одежды, в роде полукафтанья, и чёрной бархатной скуфейки. Он держал в руках серебряный поднос старинной отделки и на нём три налитые рюмки.

— Осмелюсь просить откусать, — сказал он.

— Что это, верно венгерское? — спросил Дуров.

— Тоцно так, васе высокородие, — отвечал хозяин: — прошу ощацливить. — Молодой стоял подле отца, молча кланялся, не снимая своей бархатной остроконечной шапочки, опушённой соболями.

Дуров сказал нам вполголоса: выпьемте, господа, а то мы их обидим, к тому же, хотя все они большие