Книга воспоминаний о Пушкине - [35]

.

Всё это я вспомнил и перечувствовал, встречая в одиночестве 1-й день 1821 года. Генерал, возвратясь с бала, застал ещё меня не спящим; отворив дверь в мою комнату, он благосклонно приветствовал меня, но не забыл названия неженка.

Утром, в день нового года, в числе посетителей М. Ф., большею частью военных, я заметил одного щеголевато одетого, во фраке; его приятная и вместе величавая наружность невольно обратила моё внимание; его зоркий и проницательный взгляд обличал большие способности. Это был И. Я. Б[ухарин],¹⁰⁰[213] тогдашний киевский гражданский губернатор, бывший в 12 году начальником Рязанской губернии, которого воззвание к жителям Рязани вошло в состав истории того времени.

Через три дня мы оставили Киев. Фёдор Фёдорович, как предполагал, так и сделал: вместо Москвы остался на все контракты в Киеве. В замену его, к нам присоединился К. С. В.,[214] и так мы отправились.

В Туле я должен был проститься с М. Ф., намереваясь пробыть в этом городе день или два.

— Что ты станешь здесь делать? — спросил М. Ф.

— Мне необходимо навестить дядю моего, Г. Б…ва[215], который на старости лишился сына.

— А, он твой дядя; я его знаю: он был генералом под Аустерлицем, и потом отличился под Прейсиш-Эйлау.

— Как, а сын его умер? — спросил К. С.: это Павел Б…в?[216]

— Да, умер, — отвечал я с грустью.

— Жаль. Это был замечательный молодой человек: поэт, музыкант и отличный офицер в деле. Я с ним был под Красным.

Этот отзыв о моих родственниках как-то был отраден моему сердцу. Это чувство, основанное на родственном соучастии, я не могу назвать самолюбием, ибо самолюбие, как известно, не легко переносит похвалы другим в каком бы то роде ни было, — как не могу отнести к тщеславию, которое едва ли доступно юности, а к чему-то иному, похожему на то состояние самодовольствия, которое невольно иногда ощущает хотя и незнаменитый потомок по личной славе, но знаменитый по происхождению от славных предков. Подобное чувство, если ещё не сильнейшее, овладевает каждым истинно русским, когда при нём славят родную ему Россию.

Пробыв два дня в Туле, я до того разнемогся, что едва стоял на ногах; но, вспомнив замечание М. Ф., что в их время молодёжь лечилась скачкою, сел кое-как на почтовую тройку, и поскакал в Москву. И что же, не только что оправился, но не более, как через 16-ть часов езды, я уже был в Москве, где обрадованная родная семья меня встретила.

Кто расскажет эту радость свидания и опишет это лучшее ощущение сердца, кто выразит то, что так красноречиво в молчании, как чистейший восторг души, недоступный слову!

Но радость радостью, а служба службою. На другой день я явился к коменданту А. А. Волкову,[217] постоянно обязательному и благосклонному начальнику. Приветливость составляла отличительную черту его характера; в его лексикон, я думаю, и не входили слова: распечь, оборвать, несмотря на то, что по природе он был вспыльчив, а по службе вообще взыскателен.

Около двух лет, как я не был в Москве; и как многое в ней изменилось. Некоторые улицы уже совершенно были отстроены; на место обгорелых развалин возникли новые здания[218]. Новый главнокомандующий князь Дмитрий Владимирович Голицын,[219] назначенный на место графа Тормасова,[220] деятельно продолжал восстановление Москвы, начатое графом. Москва приметно похорошела, сделалась как-то многолюднее, веселее; но несмотря на все эти приятные впечатления, когда я узнал, что граф Тормасов уже скончался, то какое-то грустное чувство наполнило моё сердце.

Странное действие производит иногда воспоминание, оживляя во всём блеске и силе первоначальные впечатления прошедшего. Граф Тормасов, по обыкновенным, условным отношениям, был для меня совершенно посторонним, но при известии, что его нет на свете, мне стало жаль графа, как близкого, как родного. С именем Тормасова соединялось одно из редких воспоминаний моего детства, когда я узнал о победе, одержанной им под Кобрином[221].

Вот как это было. Находясь в 12-м году в подмосковной нашей деревне,[222] будучи ещё ребёнком, наслушавшись о войне, я начал готовиться к битве, и для этого схватив однажды из оружейной моего отца какой-то ятаган, убежал в сад, и ну там точить его на каменном дорожном катке. Отец мой,[223] прогуливаясь в это время по саду с соседом своим А. А. У.,[224] застал меня на самом действии моего вооружения.

— Что ты делаешь? — спросил он ласково.

Несколько смутясь, я отвечал, что собираюсь драться с французами.

— Опоздал, мой друг, — возразил отец мой, взглянув на соседа с улыбкою: — Граф Тормасов без тебя поколотил их. — При этом отец продолжал говорить с соседом, повторяя нередко слово Кобрин. Это незнакомое мне слово почему-то заняло меня, и я начал приставать то к тому, то к другому, что такое Кобрин, и наконец таки добился, что это название места, где граф Тормасов разбил неприятеля.

Между тем ятаган у меня взяли и отнесли на место. При этом мне довелось выслушать историю самого ятагана, и я узнал, что это оружие у нас наследственное, что этот ятаган — родной мой дядя, В. И. Горчаков,[225] приобрёл с полком своим, в числе других оружий, от паши во время Мачинской битвы