Клуб имени Черчилля - [5]

Активность немецкого флота в водах северных морей заметно снизилась и моряки, прибывающие с конвоями в Архангельск, Мурманск, Североморск, уже не так мрачно воспринимали советскую действительность.

В Архангельске установились погожие дни. Бледно-голубое небо с лёгкими перистыми облаками, было светлым даже ночью. Приятно гулять в тёплую летнюю ночь по Архангельску. Таинственно поблескивает вода Северной Двины, неясными контурами громоздятся склады и бараки Соломбалы.

В один из таких тихих летних вечеров группа моряков из очередного конвоя шумной компанией ввалились в Дом Интернациональной дружбы. По традиции новую группу встречала Наташа Чугуева — самая красивая из всей Московской бригады.

К Кате подошёл моряк в форме американских ВМС. Катя уже умела различать американцев, англичан, шотландцев…По поведению, по манере говорить. Американцы вели себя открыто, были общительны, всё время улыбались.

— Привет, меня зовут Джон. Потанцуем?

Заезженная пластинка с «Рио-Ритой» шипела и потрескивала, но Катя не замечала этого. Она испытывала какое-то странное, незнакомое чувство, ей казалось, что она давно знает этого Джона, что маленькой девочкой она бегала с ним по улице, играла в снежки, ходила с ним в один класс школы. Что за чёрт, ну не было такого, не могло такого быть! Но воображение упрямо рисовало ей картину — они идут вместе из школы, и никто из мальчишек не осмеливается их дразнить.

«Дура!» — в сердцах выругала себя Катя, — «придумала себе чёрт знает, что. Переспит он со мной пару ночей и укатит в свои Англии-Америки. Кто я для него — проститутка»

Но что-то было не очень обычно во всём этом. От Джона исходило какое-то тепло, Катю неодолимо влекло к этому теплу, словно она, озябнув в ненастье, подошла к костру, протянула руки к огню.

— Как тебя зовут, милая?

— Катя, по-вашему, Кэтрин.

— Я буду называть тебя Кэйт. Мне нравится это имя —

Кэйт. У меня в Нэшвилле осталась младшая сестрёнка. Её зовут Кэйт, и она немного похожа на тебя.

— А где это — Нэшвилл?

— В Америке, штат Теннеси. Правду говоря, мы живём

не в самом городе, а за городом, на ферме.

Эта ночь Катя запомнит надолго. Впервые в жизни Катя почувствовала себя женщиной, а не станком для торопливого удовлетворения сексуального голода матросов. Она ощущала Джона каждой клеточкой своего тела. Они дышали одним дыханием, билось одно сердце, одно физическое наслаждение. Они плыли на волнах, взмывая в небеса, уходя в бездну, только для них звучала Божественная мелодия. Казалось, эта ночь никогда не кончится, они будут вечно вместе и ничто не сможет их разъединить.

Но всё в этом мире кончается. И наступил рассвет и Джону надо было возвращаться на свой корабль.

В зал со щёткой и тряпкой, вошёл Петрович.

— Йохом-бохом, гадские пацаны опять накарябали на

дверях это непотребство, чтобы им пусто было. — Петрович вынул кисет. — Здорово, Катька! Что это ты сияешь, как новый гривенник? Никак, влюбилась?

— А что, нельзя?

— Отчего же, нельзя, дело молодое. Только смотри,

девка, как бы не пропасть. Дело не шутейное.

— Ничего, Петрович, Бог не выдаст, свинья не съест.

— Бог-то не выдаст, а вот за свинью не поручусь.

Петрович не спеша набил трубку махоркой, начал раскуривать, ворча себе под нос: «Гадские пацаны…йохом-бохом…свинья-то большая…»

Джон, по-русски будет Иван. Ваня, Ванюша… Обещал сегодня прийти. А что, если не отпустят, пошлют в наряд? Нет, должен прийти, не может быть такого, чтобы не пришёл…Как же медленно тянется время! Чтобы как-то занять себя, Катя принялась наводить порядок в своей комнате, неистово протирала окно, тумбочку, перекладывала своё нехитрое имущество. Наконец, она услыхала звуки патефона — пришли клиенты. Катя причесалась, как говорил Петрович, «навела марафет» и выскочила в зал.

Летние сумерки перешли в белую ночь. Шаги в коридоре, чей-то смех, не нарушали тишину в комнате. И снова была ночь, принадлежащая только им, двоим — Джону и Кате. И снова они сливались воедино, одно сердце гнало одну и ту же кровь. Казалось, никакая сила не сможет их разъединить.

Белая ночь смотрела на них сквозь окно, проливая тусклый, призрачный свет.

— Расскажи о себе, — попросил Джон.

— Рассказывать-то нечего. Училась в школе, потом, вот,

попала сюда.

— У тебя есть фотография?

Катя открыла тумбочку, достала старинный ридикюль, доставшийся ей по наследству от бабушки.

— Вот, гляди, другой нету.

— Какая ты здесь смешная, косички торчат в разные стороны. А почему карточка такая маленькая?

— Это снимал одноклассник Борька Гальперин. Его

отец подарил ему фотоаппарат ещё до войны.

— А кто такой Борька?

— Вместе учились. Его отец ушёл на фронт и пропал без

вести. Борька живёт с матерью. А в десятом мы его вытурили из комсомола.

— Вытурили, значит, выгнали? А что он совершил?

— Болтал, чего не положено.

— А как это — чего не положено?

— Ну… не положено. И вообще, много будешь знать,

скоро состаришься.

— А что потом сталось с этим Борькой?

— Ушёл из школы, устроился в литейку подсобником.

Больше я о нём ничего не знаю. Расскажи лучше о себе.

— Я покажу тебе кое-что, — Джон достал бумажник из

кармана униформы, висевшей на стуле, — это фото нашей семьи. Вот мама, а это я стою рядом.