Китовый ус - [7]

— Есть, — отозвался мужчина в глубине салона.

Дед Иван открыл глаза. Шофером оказался круглолицый, небольшой мужчина в очках. Он весь будто стал меньше, ожидая следующего вопроса. Это не понравилось деду Ивану, но он все же спросил, экономя слова:

— Класс?

— Как вы сказали?

— Шофер… какого… вы…

— А-а, понял, — кивнул он головой. — Нет у меня класса, я — любитель.

Пассажиры засмеялись. «Будь у тебя хоть первый класс, автобус я тебе не доверил бы, пожалуй», — подумал и сел снова за руль…

Перед самым крутым перевалом он остановился передохнуть — в груди не стихала боль, туманом застилало глаза и асфальт уплывал куда-то в сторону из-под автобуса. Дед Иван собрался с последними силами — там, за подъемом, был пост ГАИ. Включив передачу, дал большие обороты двигателю. Взревев и окутываясь дымом, автобус пошел на перевал. Ветер дул снизу, и на середине подъема дым начал обгонять автобус. Колеса, попадая на заледенелые пятна, пробуксовали. Дед Иван всем телом подался вперед, как будто это могло помочь машине.

Пассажиры примолкли, — должно быть, забеспокоились, но все же полагались на старого водителя, — и смотрели на молодые елочки, растущие на склоне, на цепочку лыжников, идущих у подножья сопки, на зеленую далекую электричку, мчавшуюся в вихрях снега.

Дальше дорога разрезала склон сопки пополам. Солнце закрыла стена, с нее свисали кривые сосульки, и он по ним, от сосульки к сосульке, определял, движется или не движется автобус.

На перевале, когда коридор кончился и автобус пошел легко, дед Иван вздохнул, и в тот же миг его что-то сильно толкнуло в грудь. Наступила тишина. Последнее, что увидел он, — это бегущие навстречу полосатые столбики, ограждающие крутой спуск. И вместо того чтобы схватиться за грудь, он инстинктивно выбросил руку к ключу зажигания и повернул его. Теперь выключенный двигатель тормозил, автобус рывками прокатился еще несколько метров и остановился, не задев полосатые столбики.

Спустя два дня, в солнечный весенний полдень, деда Ивана везли в сопки. За машиной, на которой лежал он, шла Николаевна, сын и невестка, помирившаяся со свекровью, соседи и друзья.

Когда гроб уже выносили из дома и ставили на машину, Николаевна накрыла мужу ноги большим шерстяным платком, будто он может простыть.

Петраков шел рядом с вдовой. Эти два дня были для него, наверное, самыми тяжелыми в жизни. Он считал себя виновником смерти деда Ивана и не мог простить себе, что уговорил его работать вместо себя, что не отправил домой, когда он заходил к нему. С утра до ночи Петраков помогал родным, долбил в промерзлой сопке могилу, управлялся с хлопотами, которые приходят в семью с покойником. Он старался хоть малой частью искупить вину, хотя этого никто не требовал, а Николаевна, когда он сказал ей о своей вине, ответила, что нечего на себя напраслину возводить — Иван Митрич в последнее время был совсем плох. За день до похорон жена Петракова родила дочь. Ему же хотелось сына, чтобы назвать его в честь деда Ивана Иваном. «Ну, что же, если не родила Ванюшку, назовем дочь Иванной», — размышлял он.

В городе дед Иван был человек известный. Перед процессией останавливались грузовики, автобусы и такси. Водители, несмотря ни на какие запреты, нажимали на клаксоны, и вой автомобильных сигналов заглушал размеренные тягучие звуки оркестра.

ОБЕЗЬЯНКА ЧИКИ

Старый дребезжащий автобус долго прыгал по неровной дороге, таща за собой облако пыли, пока наконец не остановился у небольшого домика на краю зеленого летного поля. И сразу же в громкоговорителе, неизвестно где пристроенному, загремело женским голосом: заканчивается регистрация пассажиров — до областного центра. Несколько человек, толкаясь и спеша, устремились в домик. В крохотном зале ожидания сидел только один мужчина с портфелем на коленях. Лариса Никитична невольно улыбнулась выдумке местных авиаторов, а Михаил Викентьевич нетерпеливо хватался за ее сумочку, в которой она искала билет. Выхватив его из рук жены, он ринулся к высокому массивному барьеру. Хорошенькая девушка в форменной пилотке, с ровным загаром на лице, таким ровным, что его можно было принять за грим, в один миг проштамповала билеты и снова объявила по радио, теперь уже неизвестно зачем, видимо, для порядка, что регистрация закончилась. Минуту спустя она объявила посадку. Михаил Викентьевич сунул жене билет, донес чемодан и авоську с яблоками до штакетного забора, ограждающего поле, и чмокнул ее в щеку. Лариса Никитична забыла ответить, пошла по плотной упругой траве, а потом вспомнила, обернулась, хотела кивнуть ему на прощанье, но он в это время прикуривал. Девушка сказала строго «проходите», и Лариса Никитична вошла в самолет с двухэтажными крыльями.

Она села возле окошка, отсюда хорошо было видно, как Михаил Викентьевич прогуливается вдоль ограды, покуривая и посматривая на самолет. О чем он думает сейчас? Ругает институтское начальство, которое вызвало ее принимать вступительные экзамены и тем самым внесло беспокойство в его спокойную, жизнь на берегу Волги? Или, зная, что она с радостью возвращается в Москву, напутствует ее мысленно: улетай же, черт побери, поскорее…