Китовый ус - [4]

За околицей урчат грузовики. Санька знает, что они обязательно поедут этой дорогой. Вот они уже близко, совсем рядом — с какой бы он радостью убежал во двор, пусть мать не выходит, пусть только позовет! Может, все-таки догадается? Ну как она не понимает, что он должен оставаться на месте: ведь если решил умереть, надо дело довести до конца…

Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.

— Он жив, товарищ майор, притворяется!

— Мальчик, открой глаза…

У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается. Он уставший и небритый, с одной бровью, а там, где должна быть другая, розовеет пятно кожи, не успевшее загореть.

— Ты почему здесь лежишь? — спрашивает командир.

— Хочу умереть.

— Во сколопендра! Он хочет умереть! — смеется удивленно боец, который называл командира майором.

— Я хочу есть… — с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.

…Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.

— Мамаша, ваш мальчик?

— Мой.

Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.

— Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.

— Он у нас выдумщик, — оправдывается и в то же время хвалится мать. — Ему что-нибудь выдумать — все равно что с горы покатиться.

— Не детская эта игра…

Майор остается на постое у дида Нестира. Санька, очарованный присутствием настоящего командира, к которому бойцы приходят за приказаниями, ни на шаг не отходит от него: смотрит, но мигая, как майор бреется, поливает ему, когда тот умывается, и помогает даже чистить пистолет. Потом боец, который смеялся над ним, приносит в котелках суп и кашу, полбуханки хлеба и красивую блестящую банку. Санька замер у стола, смотрит, как боец разливает в бабкины миски пахучий суп, и тихонько, совсем по-щенячьи повизгивает от того, что у него в этот момент болью заходится живот. Майор вручает ему ложку, садится напротив за свою миску, и Санька, веря и не веря, что это ему не спится, начинает есть.

— Я ж тоби казав, Лександро Батькович, шо жизнь получшала и табачок подэшэвшав, — подает голос с печи дид Нестир.

— Ешь, Санька, не стесняйся, — подмигивает майор безбровым глазом, а Санька, уплетая гороховый суп, не сводит глаз с блестящей банки, которую открывает боец. — Там сгущенное молоко, — говорит майор. — Будем чай с ним пить. Не пробовал?

Санька молча мотает головой и поглядывает на мать, которая стоит у печи, смотрит на него, покусывая губы.

— Вот кончим войну и такую вам, карапузам, жизнь построим… — майор вдруг умолкает, переводит дух, — одним словом, хорошую, чтоб жить да радоваться. Для начала отгоним немцев от самого сладкого города Изюма. А потом и войну кончим, вот увидишь… Так что живи, Санька, впереди такая жизнь…

Несколько дней майор и его бойцы, истосковавшиеся в окопах по детскому смеху, сдержанно, по-мужски баловали его, кормили своей кашей, дарили кусочки сахара, катали на «студебеккере», подбрасывали и подбрасывали вверх — и замирало Санькино сердце от высоты и восторга. В нем, наверное, им виделись свои дети, все дети, ради которых они были готовы на все…

А потом, ночью, когда Санька спал, они ушли из села. Санька плакал, искал их по хатам, но не находил — они вернулись на передовую. Вскоре, вслед за ними, покинул навсегда Базы и Санька — уходил с матерью домой, в свой Изюм.

ИВАННА

В канун Женского дня деду Ивану, шоферу автобуса с маршрута «город — аэропорт», показалось, что весна все-таки одолела зиму. На придорожных березках уже висли дрожащие сережки, ивняк густо обсыпало белыми шариками, и снег сошел почти полностью. В кюветах дотаивали бурые остатки сугробов, только сопки, коренастые, в щетине черных деревьев, все еще синели нестаявшим снегом. От них и в солнечный полдень тянуло холодом.

После приморской зимы, неустойчивой, не холодной и не мягкой, деду Ивану хотелось спокойной ласковой весны. Он не любил здешних зим и за многие годы так и не привык к ним. В этом году зима тянулась особенно долго. Муссон дул то с якутских просторов, то чуть ли не в январе, не по времени, прорывался с южных широт Тихого океана, принося с собой сырой теплый воздух. За непостоянный нрав и не любил дед Иван приморские зимы, а частые смены погоды вконец извели его. Как только оттепель сменялась морозом, снег — дождем или дождь — снегом, он начинал думать о переезде в родное село на Белгородщине. Погода менялась каждую неделю, а дед Иван изо дня в день водил из города в аэропорт и обратно свой автобус-экспресс, пока в один прекрасный день не понял, что затевать переезд на Белгородщину совсем ни к чему — до пенсии оставалось всего полтора года.

Но зато осенью, когда все муссоны успокаивались и в Приморье с августа по октябрь стояла теплынь, он никогда не вспоминал о своих намерениях, а жене, коренной приморке, как бы извиняясь за нелюбовь к ее краю, говорил, что, не будь здесь такой красотищи осенью, уехал бы отсюда, если бы до пенсии оставалось даже полгода. Ради осени, когда сопки закипают багрянцем, когда каждый кустик стоит как охваченный пламенем, когда в октябре все еще лето, дед Иван мог снести все капризы здешней зимы.