Китовый ус - [130]

Что и говорить, не героем чувствовал Егор Саввич по пути к родной деревне. Ехать туда всего два часа электричкой, пешком пройти три-четыре километра, по лесу, в свое удовольствие, а не был он там без малого тридцать лет. Заросли бузиной и крапивой бывшие подворья, трудно даже определить, где и чья была изба, где тот страшный амбар был. Поклонился низко Егор Саввич праху родных и односельчан, поклонился на четыре стороны и побрел на кордон к горбатому бобылю.

Еще издали Егор Саввич почувствовал что-то неладное — нехожена и неезжена была дорога к Пантелею. Шуршал как жестяной дубовый лист под ногами, в лесу было просторно, гулко и пусто. Предчувствие не обмануло — изба стояла заколоченной. Двери крест-накрест, окна без стекол. Заглянул в них Егор Саввич — темень, гнилью пахнет.

«Все, Егорша, последняя твоя ниточка с прошлым здесь оборвалась», — произнес он медленно, как бы растягивая казнящие самого себя слова, обошел избу и опустился на ступеньки, покрытые зеленой корочкой мха. Разложил снедь, приготовленную женой в дорогу, помянул погибших и побрел назад, на станцию.

Теперь он никуда не спешил, впереди был целый день, и он шел, прислушиваясь к грустной и задушевной музыке, звучавшей в нем самом, и впитывал в себя покой родного леса, соединялся с ним и растворялся в нем.

Потом Егор Саввич заметил, что ему стали попадаться все чаще и чаще грибы. Вначале он проходил мимо красных и фиолетовых сыроежек, мимо свинушек и чернушек, попался подосиновик — сорвал, нашел кряду несколько подберезовиков, а возле них и пень в опятах, словно в желтой, вздыбленной бахроме.

«Опята!» — воскликнул Егор Саввич и остановился перед ними. Опята были молодые, на толстых и высоких ножках, с густыми задирами на не успевших еще раскрыться шляпках. Егор Саввич достал из дорожного саквояжа нож, срезал несколько крупных грибов, понюхал — и пахнуло на него детством, походами на остров посреди Заячьего болота. Так его назвали за то, что зимой, когда низины схватывало льдом, туда наведывались зайцы — полакомиться ракитником, верболозом и корой плакучих ив, растущих по берегам вдоль многочисленных притоков и рукавов. «Не единственный ли я на всем белом свете человек, который знает, что это болото называется Заячьим?» — обожгло Егора Саввича, и после этого он, конечно, решил во что бы то ни стало отыскать дорогу и побывать на острове.

К его удивлению, Заячье болото почти высохло — он без труда, посуху, прошел между густыми купами верболоза и только в одном месте, в густой осоке, почувствовал, что нога проваливается и в полуботинок попала холодная вода. Остров на Заячьем, кажется, опустился, а может, в детстве кажется все гораздо выше, крупнее, чем на самом деле есть?

За ракитником и ольховником пошли березы, осины, ели, а там уж — липы и дубы, даже сосны на самом высоком и сухом месте бронзовели теплыми кряжистыми стволами. Стояла на острове деревянная вышка, какой-то топографический знак, от нее, если взять налево, в могучем, но кем-то беспорядочно вырубленном ельнике, между кустов орешника, были метровой толщины пни. Затем там был завал деревьев после бурелома — слишком близко находилась вода, слабые корни оказались у вековых деревьев. В этой низине и росли опята…

Теперь на этом месте был малинник, ягод, запашисто-острых, еще было много, и Егор Саввич, срывая их и отправляя в рот, искал те пни и следы бурелома. Тех, довоенных, пней, конечно, уже не было, давным-давно они превратились в труху, и все же в малиннике сохранилось несколько старцев в изумрудных шубейках из мха, из которых то там, то сям торчали молоденькие опята. Срезая грибы с корней, углубился в малинник и ахнул — внизу было множество опят, которые росли на месте бывшего бурелома. «Ах, опятки, славные ребятки, сколько лет вы меня, родные, ждали! Ах, опятки, славные ребятки», — напевал Егор Саввич, а затем расчувствовавшись, заплакал, второй раз за всю взрослую жизнь.

Исцарапанный, с разорванным плащом, в мокрых, размякших и грязных башмаках, но довольный удачной охотой вернулся Егор Саввич в Москву. Жена молча наблюдала, как он вытряхивал из саквояжа опята. Освободив саквояж, сияющий Егор Саввич предлагал и жарить их, и тушить, и закрывать на зиму в банки.

— Может, тебе к ним оленьих языков достать? — язвительно спросила жена.

Егор Саввич побледнел, схватило его что-то цепко за грудь, и, опускаясь на стул, вымолвил:

— Марта… разве можно так… разве ты не фронтовичка…

Потом, когда Марты не стало, он понял и простил жену. Тогда она была неизлечимо больна, и, предчувствуя свой скорый конец, жена при виде жизнерадостного пятидесятилетнего мужа, который вернулся оттуда, где от страшной смерти погибли его родственники, не могла сдержаться. Наверное, ей показалось, что он своим довольным розовощеким видом оскорбляет память погибших, оскорбляет становившиеся все нестерпимее ее страдания.

С того раза Егор Саввич, кроме рыбалки, пристрастился к грибной охоте. В следующую субботу он снова поехал на Заячье — опята были там тщательно и умело срезаны. Это немало озадачило его — выходит, кто-то еще знает опеночное место?