Китовый ус - [129]

Отхаживала его Люба. Закончив уборку, приходила к Пете, заботилась, чтобы у него было чистое белье, чтобы он был умыт, накормлен. Медсестер он не любил — они его обманывали, когда ставили капельницу или делали уколы. А няню Любу, он ее так называл, любил: то изливал ей несчастную свою душу, вспоминая, что он до семи лет видел и до сих пор помнит, как выглядят многие предметы, то болтал с ней о всяких пустяках, то учил ее звонить, показывая, как надо дергать веревки, и при этом тилинькал, бомкал, бомкал или распевал ей псалмы вперемежку с забористыми частушками. Если няня Люба срочно требовалась Блаженному Пете, он кукарекал. «Ой, мой Петушок зовет!» — раздавался где-то в недрах отделения голос Любы, а затем появлялась и она, всегда спокойная и всегда добрая.

Наблюдая за ними, Егор Саввич вспоминал Аню из госпиталя; она теперь намного стала ближе и понятней, чем была тогда, в редкие просветы сознания. Время оставило в памяти самое важное и нужное, да и душа его теперь была не таким грубым инструментом, как раньше. Только в здешней больнице он осознал, что Аня защитила его тогда от смерти своей любовью. Быть может, у Ани не хватало сил держать его на этом свете, и она влюбилась в него, и стала оттого сильней? Теперь-то Егор Саввич знал: чтобы человек умер, костлявой надо победить хоть бы одну женщину. Для того чтобы умер Блаженный Петя, смерть должна была преодолеть этот барьер — няню Любу, для того, чтобы немецкие пули и осколки убили его, Егора Гончарова, нужно было победить Аню. Они, посредницы между жизнью и смертью, по материнской природе своей, защищают жизнь до конца, защищают нередко даже тогда, когда и надежды никакой нет, и сколько же было их — в медсанбатах и госпиталях, сколько их теперь, в нынешних больницах, таких Ань и Люб!

Егору Саввичу стало стыдно, что он, за столько лет, не побывал в родных местах. Да, все затмило ему страшное горе, но разве с родиной бывают только радости да счастья? А это же горе, разве оно не укореняет душу в родной земле? Что ж, иной раз родина злой мачехой покажется. Вот и бежал от нее Егор Саввич, но, оказывается, бежал-то он как раз к ним. Он стремился вперед, рвался в будущее, не подозревая, что будущего без прошлого не бывает, что нельзя уйти от самого себя, от тех простых и важных истин, которые лежат в основе каждой человеческой личности. Куда можно деться от таких воспоминаний: мать рассказывает вам сказку, она любит вас, вы ее нежно-нежно любите, и любовь эта окрашивает мир в цвет добра? Куда деться от приобщений к окружающему миру, самых великих наших открытий, например, — что солнышко яркое и теплое, что вы заметили на тропинке муравьиную дорожку, муравьиную норку-домик, и этот совершенно удивительный мир несомненно вас очаровал? А величественно плывущие облака, бездонная, беспредельная синь над головой. Наконец, родное мерцающее звездное небо, когда вы впервые ночью увидели их, и затрепетала ваша, еще верящая в сказки, еще очень маленькая, мистическая душа от восхищения необозримостью мира, в котором вы уже стали понемногу осознавать себя человеком, от тайн, нависших гроздьями над вами, от сладостного предчувствия вашего собственного будущего? Куда вы можете деться от речки вашего детства? Вашего леса, вашего оврага, вашего дерева, вашего, вашего, вашего?..

Егор Саввич, выходило так, в жизни обокрал себя, маленько обмишурился. А ведь делал все так, как надо, — до призыва на службу пахал землю, воевал, в общем-то, ничего — целый иконостас орденов да медалей, после войны и секретарем парткома был, и директором завода. Жил вроде самым главным, не знал, что среди всего самого главного тоже ранжир имеется, как у военных — главный старшина есть и, скажем, главный маршал артиллерии, бог среди богов войны. Вот и родная земля, видать, самый главный бог нашей жизни.

Обиднее всего было то, что дочери его почти ничего не знали об отцовской земле, о земле их предков, жена тоже знала не больше их. Егор Саввич еще удивлялся: почему, ну почему дочери, как только они заневестились, превратились из родных детей в каких-то квартиранток? Ушли в свои заботы, мир отца и матери стал для них вроде как отработанная ступень. Дважды Егор Саввич получал новые квартиры, лучше и лучше, домашние этому, конечно, радовались, но ведь он еще и сожалел о старых гнездах! Жена, правда, больше молчала — она болела, не нашла своего места в семье, всегда страдала… Вообще, пришел к заключению Егор Саввич, последнюю трехкомнатную квартиру можно было и не получать — из-за каких-то несчастных пяти метров поменять не только дом, но и район? Словно кто-то искушает людей благами, а они, в погоне за ними, бросают друзей и соседей, с которыми бок о бок прожили не один год как перекати-поле, переезжают, все находятся в положении новоселов. И рвутся и без того некрепкие человеческие связи, и очень многие дети не знают, как им отвечать на вопрос: а где твое, мальчик или девочка, родное место на Земле? Москва, Ленинград, Донецк — славные города, но слишком общие, в данном случае, понятия.

Пожелал ты, Егорша, казнил он себя, очень сильно очиститься от деревенской грязи и горя.