Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [159]
Как раз сейчас в Париже идут три картины с Менжу. Недостатки его игры, слишком бедной разнообразием, легко проверить, сравнивая эти картины. Приведу хотя бы одно из случайных наблюдений, но таких у меня много…
Известно, что только лакей и джентльмен носят фрак вполне легко и непринужденно. На экране, где разница в стиле жизни действующих лиц не может быть показана, как в театре, путем диалога, артист должен придумать для двух очень разных ролей что-то резко отличающее каждую из них. Менжу не удалось этого сделать. Он изображает метрдотеля и князя совершенно одинаковыми средствами. Если видеть только одно из этих изображений, ничего нельзя сказать против него, но, имея случай сравнить Менжу-метрдотеля и Менжу-князя, начинаешь сомневаться, допустимо ли такое тождество артиста в двух ролях столь несходных?
В картине «Мэтр Альбер»[366] игра Менжу безупречна. Ловкость, с которой он готовит салат (сцена эта исключительна по находчивости и редкому чувству меры), изящество и умелость, с какими он встречает и устраивает посетителей, достойны быть руководством для лучших метрдотелей. Но вот Менжу в роли владетельного князя, и зрителю ясно, что переменился только сценарий, только судьба героя, артист внутренне ни в чем не изменился. По новой роли ему уже не нужно готовить салат, а надо изображать брезгливое пресыщение довольством и роскошью. Менжу изображает прекрасно то, чего требует от него новый сценарий, но создает ли он тип пресыщенного аристократа? Нет, ни в той, ни в другой роли он типа не создает. Менжу показал только несколько безупречно похожих жестов метрдотеля и несколько не менее удачных выражений утомленного прожигателя жизни.
В механической кукле Чаплина все время действует какая-то пружина. Распрямляясь и сжимаясь, она придает непрерывное разнообразие его игре. Искусство Менжу, безупречное в своем мастерстве, страдает однообразием почти безжизненным.
Мне хочется подробнее остановиться сейчас на одной из трех картин, идущих сейчас в Париже, с участием этого артиста. В «Печалях Сатаны» знаменитый режиссер Гриффит потерпел серьезную неудачу. Разработка сценария, который и сам по себе нехорош, вызывает недоумение. Блуждающие по стенам тени от тряпичных крыльев Сатаны никого не пугают и никакого настроения не создают. Соблазнительные видения этой картины удивляют: неужели Гриффит не мог для роли полураздетых танцовщиц найти женщин с менее могучими торсами и менее толстыми ногами? Но подбор ролей в этой картине вообще оставляет желать лучшего. Кто поверит, например, в очарование Лии де Путти, которая по своей роли должна отбить героя фильмы у его невесты, очаровательной Кароль Демпстер?
Лиа де Путти играет русскую княгиню. «Роковая женщина» ежеминутно щурит глазки, изображая этим коварство. Ее коротенькая, полная и неуклюжая фигурка непомерно раскачивается в бедрах, что, вероятно, должно смущать и поражать воображение героя. Он и в самом деле поражается и бросает ради комической Лии де Путти свою прелестную невесту. Надо сознаться, что герой этот тоже не очень «на высоте». Мутными, томными глазами смотрит то на Лию де Путти, то на толстоногую танцовщицу, то на свою невесту, то на Сатану-Менжу и, кажется, на протяжении всей картины не изменяет растерянного и плаксивого выражения лица. Роль эту играет Рикардо Кортец. Каким-то светлым пятном на фоне всех персонажей выступает Кароль Демпстер. Глаз отдыхает на ней… В «Печалях Сатаны» под заголовком неотразимых женщин показаны такие, что одна уже внешность Кароль служит зрителю наградой и утешением. Но Кароль не только внешне обаятельна, ее игра свидетельствует о том, что она – артистка с очень большими возможностями.
Вернемся к Адольфу Менжу. В роли богатого князя, пресыщенного жизнью, он должен по сценарию изображать одно из соблазнительных воплощений Сатаны. Это он сбивает с доброго пути героя фильмы, он чарами Лии де Путти отдаляет Рикардо Кортеца от Кароль. Чтобы оправдать все эти сатанинские проделки Менжу, режиссер поминутно освещает его лицо вспышками малиново-красного огня. Бесстрастное лицо артиста от этих световых эффектов не делается более зловещим.
Есть, правда, в этой роли Менжу, как и во всех его многочисленных изображениях Дон Жуана, одно несомненное достоинство. Он разоблачает пустоту изображаемого им типа. Можно играть Дон Жуана по-разному, но если артист поставил себе целью развенчать соблазнителя, трудно сделать это удачнее Менжу. За этими скупыми улыбками и заученно изящными жестами столько скуки и равнодушия ко всему, что нельзя не испытать презрения ко всем жертвам Дон Жуана. Такое изображение одной из масок севильского соблазнителя, по-моему, интереснее и глубже, чем сахарный его образ, созданный недавно Барримором
