Каширское шоссе - [53]

Когда небытие было «заколдовано», упрятано в герметический ящик, то почему-то у меня возник образ снеговика с ведром на голове, с морковью вместо носа и т. д., то есть я это понял как смешную, игровую сторону «робота». Через этого снеговика я постепенно и вылез из этой черной дыры гнозиса — больше у меня отождествлений с демиургом не было. Я вообще обратил внимание, что самые «высшие» герменевтические и гностические переживания очень легко переходят в каламбуры, комизм и банальность (в смысле «от великого до смешного — один шаг»). Вообще в Логосе и «знании» все зыбко, потому что нереально и, в сущности, «высшие» профетические откровения от лица «Бога» стоят на одном уровне с какой-нибудь детской считалкой, ибо одинаково относятся к сфере языка.

72

Почувствовав себя отпущенным, наконец, от «онтологических» дел, я, в совершенно клиническом состоянии, вскочил с дивана, бросился к двери, не погасив свет и не заперев за собой дверь — было уже часов 12 ночи — выскочил на улицу, поймал такси и поехал к Курскому вокзалу, чтобы срочно ехать в «Электроугли» к своей «небесной» подруге: мне было невыносимо одиноко.

На вокзале я купил два букета цветов и сел в первый попавшийся поезд, не интересуясь, идет ли он в Электроугли, где жила Аня. Психическая тюрьма, отстранение от внешнего мира всасывала меня все глубже и глубже по мере того, как я отъезжал от Москвы в ночной электричке. Люди вокруг казались мне какими-то нереальными существами, ничем со мной не связанными. Причем мне стало совершенно наплевать на реальную топографию. Поезд остановился на какой-то станции, я понимал, что это не Электроугли, но мне было наплевать — пейзаж за окном был похож на Угольный, — этого для меня было вполне достаточно, чтобы вылезти из поезда и быть уверенным, что каким-то чудесным образом я обнаружу здесь либо сам городок Электроугли, либо — Аню: перелетит ли она сюда по воздуху, на ст. Реутово (так она называлась), или уже где-то ждет меня здесь, таинственным образом зная, что я прибыл. Я целиком отдался во власть бреда потому, что знал, что, в сущности, мне не на что рассчитывать: не мог же я действительно приехать ночью к своей сослуживице по музею, с которой у нас и особо дружеских отношений-то не было!

Я подошел к ограде платформы справа от станционной кассы, левой рукой уцепился за поручень, а правую, с двумя букетами цветов, слал медленно, с закрытыми глазами, поднимать вправо вверх от тела, в ожидании, что сейчас Анина рука коснется моей и возьмет у меня цветы. Естественно, никакой руки не появлялось, однако я, будучи полностью уверен, что Аня находится все-таки здесь каким-то незримым образом, стал разжимать ладонь — очень медленно — пока букеты не начали выскальзывать у меня из руки. Они выскальзывали медленно, странно как бы застывая и никак не падали. В конце концов они так и не упали, а мягко выскользнув, медленно соскользнув с моей раскрытой ладони, как-то плавно и невесомо оторвались от меня и прилипли к решетке забора — крест-на-крест, — где и остались висеть.

73

Вдруг опять во мне шевельнулась «демиургическая» сущность, причем теперь уже на более «низком» уровне — «мельхиседекском» (одна из половин разорванного Мельхиседека оказалась во мне) и мгновенно вернула меня к бредовым делам «творения» робота: его мыслеформа должна была развернуться в янтре действия, исполнителем которой должен быть уже не я, а какой-то персонаж из согласованной реальности, т. е. должна быть сделана как бы инъекция этой идеи коллективному бессознательному. Эта «мельхиседекская» сила как бы встряхнула меня, выводя из сомнамбулизма бессмысленного ожидания, и повернула мою голову направо: я увидел спину человека в черной одежде, который как-то быстро и одиноко удалялся от меня вдоль платформы. В голове у меня довольно вяло прокрутилась мысль о том, что это вот и есть артикуляция идеи робота, которую я эманировал у себя на диване. Причем интересно, что его «небытийная» сущность, двигательный механизм представился мне в виде какой-то металлической тележки, которую этот человек толкает, катит перед собой, врезаясь, вдавливаясь с ее помощью в самый край бытия, пролагая себе дорогу сквозь хаос, приблизительно так, как это делает железнодорожный снегоочиститель, пробиваясь сквозь снежные сугробы. Этот металлический клин-тележка, которую он толкает перед собой, обладает невероятной мощью, пробивной силой и обеспечивает защищенность, комфортность развертывающегося в бесконечность бытия — так мне все это представилось в ощутимых мыслеформах на реутовской платформе.

Однако созерцание этой янтры не отвлекло меня от моих личных проблем. Я оторвал себя от перил забора и спустился с платформы на дорогу, действительно, очень похожую на дорогу в Углях. Я двинулся по ней — было уже совсем темно — в бессмысленной надежде найти все же Анин дом. В то же время накапливалась безнадежность — ясной частью своего сознания я все же понимал, что в Реутово не могут быть Электроугли, но деваться вроде было некуда и я шел по грунтовой дороге в полной темноте, пока не дошел до лужи. Дорога упиралась в большой пустырь. Вокруг него были навалены кучи земли, какие-то бетонные секции, строительный мусор — за пустырем возвышался еще не достроенный огромный белый панельный дом, очень длинный, подъездов на 20. Посередине этого пустыря была большая грязная лужа с глиняными берегами. Не помню, задержался ли я на берегу этой лужи или сразу вошел в нее — во всяком случае, как-то махнув на все рукой, я вошел в эту осеннюю холодную лужу прямо в ботинках, она была не очень глубокой, чуть выше щиколоток. Я неподвижно застыл посередине лужи, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. В голове моей пронеслись какие-то странные мысли о том, что, вот мол, низ у нас водяной, а верх — голубой, что-то в этом роде. Я посмотрел вверх, на небо. Оно представилось мне недостижимой родиной, откуда я свергнулся в эту лужу. Я чувствовал себя каким-то спеленутым колосом, свалившимся с неба на нежилую твердь Богом, духом, парящим над бездной, над библейской водой. И я был чудовищно один. Вокруг не было ни единой живой души, и не только живой души, но даже деревьев, травы, зверей, звезд, света — ничего не было, просто они еще не были созданы, не были еще созданы даже их идеи, эйдосы. Эта полная небытийность засасывала меня все глубже, ужаснее, я не мог пошевелиться, мне хотелось умереть, но умереть мне было некуда, смерть еще тоже не была создана, она торчала на том берегу лужи в виде толстого витого стержня, которые используют в бетонных плитах, воткнутая в земляную насыпь — так тогда ассоциировалась у меня смерть — и я не мог до нее дотянуться, выбраться из этой мелкой лужи. В голове было пусто, вязко, темно, тело сковано холодом, от которого я не дрожал, а застыл. Я смотрел на строящийся дом — там мигали холодным светом вспышки электросварки, холодным, мертвым светом, видимо, работали в ночную смену. Но мне казалось, что там работают только механизмы, живых людей нет, и что вообще это какой-то пограничный бытию и хаосу «дом», идея какая-то скорее, а не дом, передний край домостроительства вселенной, где как раз и работает этот самый робот с тележкой. Над моей головой высоко пролетел такой же безжизненный, механический самолет. Одним словом я чувствовал себя как бы и «до» времени и «после» него, на краю круга, внутри которого — жизнь, бытие, а снаружи — сзади и спереди — небытие, хаос, в котором я и увяз. Я переживал мыслеформу «несотворенности» и «прежде всех век» из православного символа веры.