Довольно неожиданно наступил такой момент, когда я стал плакать, даже бурно рыдать, перед иконами о своей «нечистоте» и грехах. Первые слова молитв прерывались плачем, я закрывал лицо руками, не в силах смотреть на иконы. Надо сказать, впрочем, что этот плач не был горьким, безнадежным, напротив, он был как бы блаженным, облегчающим душу, таким, который принято называть «благодатный». В этом плаче впервые для меня открылась иная психическая реальность восприятия внешнего мира: он чудесным образом вдруг изменился, стал напряженным по отношению ко мне. Сквозь его видимость я физически чувствовал токи трансцендентных, как мне тогда казалось, энергий, которые окрашивали все вокруг меня особым светом и значением. Особенно это касалось ликов икон и лиц людей. В их выражениях происходили тогда еще едва заметные и все же уже видимые мне как бы содрогания, вибрации, намекающие на присутствие в них второго, внутреннего плана, другой ипостаси. Они превращались для меня в своего рода окна, в которых вот-вот готовы появиться неизвестные мне существа, живущие по другим законам и в другой реальности. Это было захватывающе, страшно и надвигалось на меня неотвратимо.
За несколько дней до начала этого «светопреставления» у меня было довольно интересное переживание, связанное с необычным ощущением своего тела. Во время этого переживания восприятие внешнего мира не было искажено, но оно поразило меня своей необычностью и новизной.
Это произошло 13 января 1982 года, когда я ехал домой в метро из сокольнического храма, где слушал акафист св. Серафиму Саровскому. Стоя у двери вагона, я вдруг почувствовал, что могу отделиться, причем куда-то «вверх» (хотя и не пространственно) от своего физического тела. Я решил дать волю этому «чувству отделения» и ощутил, что, действительно, моя личность, мой принцип сознания начинает отделяться от тела, которое стало дивно легким и я его практически не ощущал, не был с ним, как обычно, отождествлен. И тот факт, что оно все еще меня слушается — шевелит рукой, двигается куда надо — меня чрезвычайно удивлял. Особенно это переживание усилилось, когда я поднимался по эскалатору станции «ВДНХ»: я чуть было не «улетел» окончательно. Степень «легкости» и «отделенности» настолько усилилась, что, вероятно, если бы в тот момент кто-нибудь заговорил со мной, я, указав рукой вверх, пригласил бы его обратиться туда — личность моя пребывала где-то там, наверху, а здесь, внизу, на эскалаторе осталось только тело, безгласный механизм, автоматически совершающий привычные движения. В конце концов я испугался, что, если дальше так будет продолжаться, то я совсем «улечу», а тело выйдет из повиновения и упадет. Усилием воли я прекратил углубляться в это состояние.
Не помню точно, сколько длился период «плача» — два, три дня, но я явно перемещался в другую, внутреннюю реальность, чему немало способствовала работающая вместе со мной в литературном музее Аня Аронович, тоже, как и я, занимающаяся практикой «духовного делания». Незадолго до очень важного для меня путешествия с Петровки, где расположено здание Литературного музея, на Садово-Кудринскую, в музейную фототеку, я раза два уже ощутил довольно странное энергетическое взаимодействие с Аней. Мы сидели за своими столами в комнате методического отдела — ее стол стоял слева от моего — я время от времени посматривал на Аню, она сидела, облокотившись о стол и закрыв руками лицо, и вдруг я почувствовал, что «лечу» куда-то вниз, в бездну, причем ощущение было столь физически сильным, что меня чуть не вырвало. Оно было значительно сильнее переживания на эскалаторе и, кроме того, носило отрицательный по состоянию характер. В тот же день Аня вызвала меня в коридор и после паузы многозначительного молчания спросила меня что-то вроде: «Чувствуешь ли ты, что между нами Господь?». И опять меня подхватила волна этого странного, внутреннего ветра, опять я почувствовал, что куда-то лечу, падаю, отделяюсь от реальности. Таково было мое первое знакомство с гайстпарунгом, с суггестией Аниной «сердечной» молитвы, дающей такой странный физиологический эффект.
