Каширское шоссе - [3]

5

Чем дальше мы уходили от музея, тем глубже я погружался в бред отношения и в искаженное восприятие действительности, или, как тогда я это называл в согласии с православной аскетической традицией — в прелесть. Прелесть — это очень коварная вещь, вроде «прихода» у наркоманов. Восприятие искажается как бы в хорошую, положительную сторону — все кажется необычным, новым, захватывающим дух. Помню, в то время я очень боялся прелести, но не умел ей противостоять — уж очень тотальные, необыкновенные и сильные возникали эффекты.

Аня совсем уже превратилась для меня в какой-то ангел-паровоз: я держал ее под руку, вернее, моя левая ладонь как неодушевленный, механический предмет была засунута между ее локтем и телом, и я тащился за ней, чуть позади нее, ощущая рукой металл ее тела. Я чувствовал, что внутри нее работает какой-то поршневой двигатель, мотор вместо сердца — как поршень он стучал в ней, и через руку мне передавались его вибрации, колебания нечеловеческой силы. Время от времени она довольно громко и без видимых причин топала сапогом об асфальт. Одним словом она была не человек, а именно какая-то машина, ангел-тягач, который меня и тянул вперед. Меня поразила и подчинила тогда эта сила и мощь. Свою собственную слабость, подчиненность тем колоссальным энергиям, среди которых я вдруг очутился, я чувствовал еще и физиологически: у меня очень сильно, через определенные промежутки времени, сводило, спеленывало и подкашивало ноги. Я был неустойчив в такие моменты как пьяный. Чувство «спеленутости» было необычным, как во сне, мне приходилось прилагать усилия, чтобы как-то контролировать свое движение. Как будто я снова превратился в младенца и учился ходить (вероятно, тогда я физиологически переживал метафору «спеленутый грехами», часто встречающуюся в молитвенных текстах, т. е. ее мыслеформу).

Однако, тогда этот эффект, как бы отсутствия во внешнем мире, выпадения из него был весьма приятен и комфортен, я чувствовал какую-то безопасность: внешний мир как бы изолирован, он не может причинить вреда, ибо как-то чудесно замедлен и умален в людях и в предметах, подавлен моей раздувшейся ментальностью, стихией ума, которую я тогда воспринимал совершенно эмпирически. Все это очень походило на рассказ Уэллса «Новейший ускоритель», где под влиянием волшебного эликсира, замедляющего время, персонажи рассказа совершенно изолированы от окружающего мира другой временной длительностью. Но тогда, разумеется, никаких аналогий с этим рассказом не возникало, я был полностью поглощен необычностью происходящего со мной. Ощущение безопасности было и радостно, и в то же время казалось объективным. Например — и так бывало не однажды впоследствии — в страшной толкучке часа пик на какой-то станции метро, где у эскалатора скопилась чуть ли не тысяча плотно прижатых друг к другу людей, я, находясь в самой гуще, был окружен как бы запретным пустым пространством — никто ко мне не прикоснулся за те 8 — 10 минут, пока я добирался до эскалатора. Как объяснить эту «неприкасаемость», не прибегая к допущению возможной взаимосвязи, определенно настроенного сознания и предметной реальности через объективно существующее психоэнергетическое поле коллективного сознательного (то, что в теологии называется «Логосом»), особенно в их пространственно-временных, в сущности, довольно абстрактных контаминациях, я не знаю.

6

По дороге в фототеку мы подошли к Дому художника на Гоголевском бульваре. Аня вошла внутрь, а я остался ждать ее возле здания. Подходя к подъезду, она, помню, многозначительно сказала мне, отвечая на мой вопрос, зачем она туда идет: «По делам отца». Я это понял, разумеется, в мистическом смысле, то есть по делам Бога-Отца или что-то в этом роде, хотя и знал, что она пытается устроить выставку своего покойного отца-художника.

Итак, на Гоголевском бульваре я уже был совершенно «запеленутым». Когда мимо меня прошли трое военных в черных мундирах, видимо, высшие морские офицеры — у них были малиновые канты и нашивки — то, услышав реплику одного из них, нечто вроде «Черт знает что у них там происходит» и далее в том смысле, что неправильно, не вовремя кто-то что-то сделал, я связал эту фразу со сказанным Артемом Иванычем о «месяце раньше срока» и тоже отнес ее к себе. Впрочем, дело было даже не в том, что они говорили, не это меня поразило, а то, что я видел их в совершенно необычном, серебристо-малиновом, блестящем сквозь снег свете. Видел их как бы «внутреннюю» сущность, ангельскую или даже иерархически еще более высокую в «невидимом» мире.

Всплески этого волшебного, дивного света, высвечивающие окружающие предметы, людей, деревья, небо показывали мне мир в его идеальной, эйдетической сущности, от красоты которой у меня захватывало дух. Конечно, это был свет прелести, так светился мой «расширенный» ум, который еще не был «сведен в сердце», не был претворен в обычное чувство согласия, любви, в чувство положительного смысла.

7

Когда мы подходили к фототеке, Аня спросила меня, к кому мы туда, собственно, идем. Я сказал, что к Беликовской. Ее лицо выразило испуг и она сказала, что это невозможно. На мой вопрос, почему невозможно, она ответила что-то вроде: «Но она же Великан!». Несмотря на явную недостаточность и странность этого объяснения, тогда я был совершенно им удовлетворен. Я «понял», что Беликовская — великан во «внутреннем» смысле, правда, для меня осталось неясным — черт ли она высокого ранга или ангел.