Каширское шоссе - [4]

Мы все-таки дошли до фототеки. Там никакой Беликовской не оказалось и мы пошли назад, в музей. Надо сказать, что впоследствии у меня было очень настороженное отношение к Беликовской, которое усилилось еще и в связи с одним странным случаем. Как-то, уже после больницы, запутавшись в отдельских папках во время ремонта в музее — мне нужно было перенести их из одной комнаты в другую — я бессмысленно (правда, бессмысленно не для постороннего взгляда) переходил с места на место, не зная куда сунуть эти папки. Вдруг я услышал за спиной слова: «Так и будешь по кругу ходить?». Оглянувшись, я увидел Беликовскую. Она прошла мимо (комната была проходной), совершенно на меня не глядя. Выражение ее лица не давало никаких оснований думать, что это она сказала про «круги», хотя голос был явно ее. Такая неожиданная слуховая галлюцинация «по функции», помню, меня тогда чрезвычайно озадачила и удивила.

Итак, возвращаясь назад в музей, где-то в районе Калининского проспекта, мы увидели невдалеке от нас лежащего на снегу в крови человека — над ним склонились два-три прохожих. Я решительно дернулся туда, думая помочь, но Аня еще решительнее остановила меня, положив мне руку на спину и подтолкнув меня вперед. При этом она многозначительно сказала: «Здесь что-то происходит».

Своеобразная, как-то мистически осведомленная и очень мне приятная, оберегающая власть Ани стала как бы еще более крепкой, очевидной. В связи с упавшим человеком мне припомнился сейчас еще один интересный случай, который произошел много времени спустя. Я шел на вечернюю службу в церковь «Всех скорбящих», которая находится недалеко от Третьяковской галереи, и увидел, как метрах в ста от меня, на углу Ордынки и какого-то переулка, упал пожилой пьяный человек с хозяйственной сумкой. Помню, я некоторое время колебался — идти ли мне его поднимать или поспешить в церковь, я опаздывал к началу службы. Но этические соображения взяли верх и я твердым шагом направился к упавшему. Я подошел к нему, нагнулся, схватил за локоть и стал поднимать. Я никак не мог его поднять, он все время выскальзывал, что-то бормотал и явно собирался тут уснуть, прямо посреди тротуара, по которому шло довольно много народу. Я долго с ним возился, переворачивал с боку на бок, как куклу, и все никак не мог поставить на ноги. Наконец, мне пришло в голову помолиться, я стал повторять про себя «Господи, помилуй». Мгновенно пьяный пришел в себя, встал почти без моей помощи, я его только чуть придержал, и со словами: «Вот так-то, вот так-то» пошел от меня, немного покачиваясь, и скрылся за углом. Молитва у меня в то время уже была «сердечной», то есть она проявлялась не на словесном уровне, а скорее в чувственных энергиях. По моим наблюдениям, это как раз та стадия трансформации языка, на которой происходит сцепление индивидуального словесно-образного мышления с психоэнергетическим, причем артикулированным полем коллективного сознательного.

Вернусь к нашему путешествию. Когда мы подошли к Пушкинской площади, спеленутость моих ног была очень сильной — как будто их связали друг с другом резиновым жгутом. На Пушкинской, помню, меня особенно сильно поразила, даже как-то пронзила серебристость света, дня, чистота сверкающего снега.

Мы посидели некоторое время на лавочке напротив памятника Пушкину, поговорили о Григории Синаите и пошли в музей.

По дороге Аня, кроме того, что время от времени топала ногами и тащила меня вперед, иногда развлекалась расчленением слов — любопытная мистическая игра или, скорее, способ словесного созерцания. Суть этой игры в том, что слово становится как бы медитативным предметом, который можно рассматривать с разных сторон, заглядывать в него, разбирать на части. Отдельные его части становятся достаточными для того, чтобы целиком ими заняться и для собственного развлечения, и в разговоре с человеком, особенно с тем, кто сам подвержен вспышкам такого «смотрения». В каждом куске слова как бы обнаруживается абсолютное значение — семантическое ядро слогов за счет энергетики фонем расширяется до бесконечности значений с бесконечными рядами ассоциаций. Помню, я поразил этой игрой Сорокина, разговаривая с ним по телефону. В сущности, мой разговор заключался в повторении одних и тех же коротких слов, но я им придавал — интонацией, тембром голоса, его усилиями — сакральный смысл, переводя их бытовое значение в возвышенно-теологическое. Вероятно, гипнотическое воздействие заклинаний как раз и построено на таком отношении суггестатора к словам.

8

На Петровке мы зашли в кафе, где я обычно обедал. Это небольшое кафе самообслуживания с постоянным набором: сосиски, кекс, сметана, изредка какой-нибудь салат. Мы постояли немного в очереди и Аня взяла себе полстакана сметаны и булочку. Причем как-то довольно грозно спросила меня: буду ли я есть? Я робко отказался и она молчаливо одобрила мое решение не есть. С этого момента драма «Хождение грешной души по мукам в сопровождении ангела» вступила в фазу развернутой экспозиции. Мы сели за грязный, пошатывающийся столик в плохо освещенном зале кафе, я молчал, Аня ела сметану. Потом вдруг она сказала мне, что у нее такое чувство, как будто она сама себя ест. И далее произошло совершенно невероятное, поразившее, пригвоздившее меня в изумлении и страхе к стулу событие: она прикрыла ладонью лицо, потом приоткрыла медленно его верхнюю часть — лоб, брови и глаза, наклонила голову чуть вбок и спросила: «Ты меня узнаешь?». Это было сказано довольно вкрадчивым голосом и в то же время прозвучало для меня как гром. Я ее действительно «узнал»: передо мной был точь-в-точь ангельский лик, причем в грозном, красноватом отблеске, точнее — лик Казанской Богородицы, изображенный на моей иконе, перед которой я молился у себя дома и в последнее время не мог смотреть на нее в слезах сокрушения о грехах, взвинчиваемый все больше и больше покаянными молитвами и канонами. Разумеется, на риторический вопрос: «Узнаешь ли меня?», как бы узаконивающий эту галлюцинацию и выводящий наружу внутренний контекст всего происходящего со мной, мне нечего было ответить и я довольно долго сидел в немом ошеломлении, тупо уставившись в преображенное радиирующим светом лицо Ани.