Каширское шоссе - [6]

Отчетливо помню дьякона на этой службе и мое обостренное, пронзительное восприятие его громких молитв, резких, отточенных движений и, главное, тот особый световой оттенок пространства, в котором все это происходило, воздух был пронизан каким-то плотным золотистым свечением. Ощущение «светопреставления» на той службе у меня усилилось, хотя вершину его я пережил значительно позже, где-то через месяц после этого. Со светом у меня вообще связаны самые поразительные переживания (ведь свет — это как бы метамыслеформа во всей этой системе духовных метафор) — в общих словах я бы описал «световые» переживания как постепенное «замедление» света и впоследствии полная его «остановка». Конечно, трудно понять, что такое «остановленный свет», ведь такое понятие как «скорость света», сам факт его динамики чрезвычайно абстрактно. Мы знаем об этих его свойствах, но знание это не опытное, а чисто теоретическое. И однако я несколько раз переживал его «остановку», а вместе с ним и остановку самого времени, причем переживал чувственно и осознанно. Ведь скорость мысли, скорость света и время — это один проблемный узел и, вероятно, центральный для понимания природы созерцательных актов. Я не исключаю того, что представление превращается в энергетическую мыслеформу именно потому, что сознание начинает работать в другом временном режиме.

11

Итак, служба закончилась. Прихожане стали расходиться по храму, прикладываясь к наиболее чтимым иконам и уходили. Храм опустел, остались только несколько женщин, певших на клиросе. Они одевали свои пальто и шубы возле скамьи, неподалеку от меня. И вот я, влекомый странной, неестественной для меня решимостью, как-то с трудом оторвался, отклеился от ящика, на который все время опирался спиной и с усилием, преодолевая тяжкую «спеленутость» ног, пошел под благословение к священнику — пожилому, крупному мужчине со шрамом на правой щеке. Для этого мне надо было пересечь весь храм из конца в конец — священник уже собирался уйти внутрь левого придела. Но я успел. И вот в тот момент, когда я целовал ему руку, я услышал, как он говорит двум женщинам, стоящим рядом с ним: «Не отказал». Кроме этой фразы, я ничего больше не расслышал из их разговора. Но она прозвучала для меня как-то громко, отчетливо и как будто была сказана мне. Я понял ее таким образом, что сказал мне ее сам Господь устами этого священника и обозначала она не больше, не меньше как то, что Он, Господь, не отказывает принять меня в моем покаянии. Причем говорит он это не совсем впрямую мне, а душам или, скорее, ангелам, которых в этой трагикомедии олицетворяли стоящие с ним две женщины и Аня (хотя ее и не было рядом, но именно она подразумевалась главным ходатаем за меня перед Ним). И в то же время из контекста разговора священника с женщинами, который я не понял, но почувствовал, следовало опять же, что «мытарства» мои начались раньше времени, слишком рьяно «ангелы» за меня взялись, слишком резко, потому-то я и чувствую себя неважно со своими «спеленутыми» ногами.

12

Кроме этого синдрома вычленения из обычных разговоров слов и фраз, из пунктира которых и создавался мистический сюжет, замечу еще и о довольно тяжелом переживании слов, особенно звучащих в составах молитв, которое у меня часто возникало в начале моего путешествия по христианским «небесам». Аудиальные и психофизические деформации восприятия слова, его фонетической мыслеформы, рожденной традиционной христианской установкой на него как на сотворяющее начало («в начале было Слово») и как на Бога («…Бога-Слово рождшая…») приобретали совершенно фантастические масштабы и выходили за всякие воображаемые пределы. Слышимые мной и мной же произносимые слова в моем восприятии — на фоне этой вскрытой глубинной установки подсознания — переживались как невероятно мощные орудия, энергетические сгустки необычайной силы. Мой ум и чувство воспринимали их металлическую, режущую твердость, сокрушающую крепость и остроту. Это были какие-то звенящие кинжалы слов. Они звучали, звенели не только у меня в ушах и голове, но и во всем теле, выворачивая меня наизнанку, иссекая меня снаружи и изнутри. Тело становилось тяжелым, свинцовым, и чтобы управлять его движениями, нужно было прибегать к сознательным и довольно значительным мускульным усилиям. Я чувствовал себя каким-то стальным тяжелым гигантом, внутри которого работает генератор на тысячевольтных напряжениях. Однако вначале, когда дело касалось слов культурных, вполне приличных, это не было неприятно, а скорее даже интересно впечатляющей грандиозностью эффекта, его новизной. Впоследствии же, когда на смену возвышенным и мистическим словам пришли матерные и похабные выражения, их неконтролируемое кручение в голове и теле доставило мне много неприятностей. Это было время неописуемого словесного ада. Мое сознание извергало чудовищную брань нескончаемым потоком. Я тогда очень хорошо понял замечание одного монаха, прочитанное мной в пятом томе Добротолюбия, которое как раз в тот период попалось мне на глаза. Это было замечание о том, что перед смертью и некоторое время после нее, человека начинают мучить слова. Постороннему мистическим переживаниям человеку эта фраза вряд ли понятна — о каких здесь, собственно, словах идет речь. Моя брань порождалась моим сознанием, я это отчетливо понимал, хоть и не мог ее прекратить. Это не были слуховые галлюцинации, а просто навязчивое состояние. В моей голове звучали самые чудовищные, непристойные, похабные выражения типа «Пососи…», «За… ее!» и т. п. Причем все это адресовалось Богородице. Эти фразы повторялись тысячу и тысячу раз, сопровождаясь ощущением их вышеописанной металлической «орудийности», «кинжальности», и с той же, но теперь уже насмешливой по отношению ко мне настойчивостью, с которой я незадолго до этого повторял слова «Богородица, дева, радуйся!». Этот «обратный» эффект молитвы, особенно Иисусовой, когда человек миллион раз повторяет «Господи, помилуй», в общем-то, понятен: от бесконечного и ритмического повторения одного и того же в мозгу образуется постоянно воспаленный участок, импульсы, порождающие мысли, и слова начинают возникать там автоматически, независимо от воли, сюда же подключается механизм «духа противоречия» и вместо «Господи, помилуй» и «Аллилуйя» у вас непроизвольно возникает «Какого хуя» или еще что-нибудь в этом роде. В сущности, это обычный синдром психической навязчивости. Но на религиозной почве, из-за того, что он неадекватно переживается «молельщиком», на фоне комплекса возникающего ужаса и стыда, он приобретает гипертрофированные, устрашающие размеры. И вряд ли людей, не занимающихся молитвенной практикой, перед смертью и «после нее» ждет такое словесное истязание. Кроме того, эротическая похабщина, возникающая в этих бранях, вероятно, связана с семантикой слова «помилуй» (от слова «миловать», которое прежде всего отсылает подсознание в сферу любовно-сексуальных переживаний).