Ранний московский вечер, начало 70‑х годов. Автор этих строк открывает тяжелую дубовую дверь, ведущую в подъезд сталинской высотки у Красных ворот. Он несколько лет практически каждый день попадал в подземелье этого дома с противоположной стороны: там находится вход на станцию метро, откуда прямая линия ведет к старому университетскому зданию на Моховой, в Институт восточных языков при МГУ, где и учился автор. Но внутрь этого огромного величественного здания ему заходить никогда не приходилось.
Тяжеловесный ампир середины 20‑го века производил должное впечатление. Неторопливый старомодный лифт остановился на нужном этаже, и я неожиданно погрузился в аромат хорошего трубочного табака. Я протянул руку к дверному звонку и вдруг ощутил себя учеником младших классов перед дверью кабинета директора школы. При этом за спиной уже были не только годы студенчества, а потом аспирантура Института языкознания, но и длительный опыт непосредственного общения с известными всей стране писателями, художниками, артистами, а также с их коллегами из многих стран света благодаря сотрудничеству с Иностранной комиссией Союза писателей в качестве синхронного и последовательного переводчика.
Итак, приступ неожиданной робости удалось преодолеть, мелодичный звонок, дверь открылась, вместе с новой волной табачного аромата на пороге появился приветливо улыбающийся Энвер Ахмедович Макаев, и я переступил порог его дома. Можно сказать, что попал я в этот дом совершенно случайно, если только не по воле провидения. Как и все аспиранты первого года обучения, я исправно посещал лекции Э. А. по истории языкознания. Э. А. был окутан ореолом блестящего знатока древних индоевропейских языков и индоевропейской компаративистики, а я писал диссертацию по исторической фонетике некоторых бесписьменных языков, распространенных в районе озера Чад, так что поводов для неформального общения с этим знаменитым ученым как–то не предполагалось. Однако помимо филологии и лингвистики у меня со школьных времен была страсть к невербальным искусствам, прежде всего к живописи. Как раз в это время в Москве стали часто проходить выставки русской иконописи, чего раньше отнюдь не наблюдалось. Я серьезно увлекся этим искусством, стал постоянно посещать выставки, где несколько раз встретился с Э. А. Продолжению бесед об иконописи помогло и то обстоятельство, что тогда же начали выходить в свет прекрасно изданные альбомы и монографии, посвященные древнерусскому искусству. Именно это совпадение интересов, весьма далеких от языкознания, и послужило причиной приглашения в гости к Э. А. Так началось продолжавшееся более тридцати лет, вплоть до кончины Э. А., близкое общение автора с этим необыкновенным человеком и ученым.
С первой минуты было ясно, что дом Э. А. совершенно не похож на обычные дома. Сейчас уже трудно представить в деталях рядовую московскую квартиру того времени, часто малогабаритную и тесно населенную, ее обстановку и общую атмосферу. Здесь же были высокие лепные потолки, типичные для парадной сталинской архитектуры, большая прихожая и просторная кладовая, заставленная книжными шкафами. Тяжелая старинная мебель в кабинете, напротив двери у высокого окна с темными рамами располагался огромный, можно сказать архетипический, письменный стол. На столе традиционная лампа с зеленым абажуром и небольшой портрет Гете в рамочке. Причем между Э. А. и его любимым автором было какое–то неуловимое сходство. Между рамами окна находился цветной витраж. Проникавшие сквозь разноцветные стекла витража лучи придавали всему помещению загадочный облик готического зала в рыцарском замке. Высокий стеллаж, занимавший все пространство слева от входа в кабинет до стены с этим почти готическим окном, невольно привлекал к себе особое внимание. В интеллигентских квартирах с большими библиотеками корешки книг, как правило, были хорошо узнаваемы и ясно демонстрировали вкусы и интересы хозяев. Библиотека Э. А. была совершенно иной. Тяжелые старинные фолианты в массивных переплетах и огромное количество иностранных изданий лишь усиливали общее впечатление загадочной обители средневекового мудреца. Облик самого хозяина с его неизменной трубкой прекрасно соответствовал этому интерьеру. Здесь уместно сделать небольшое табачное отступление. Э. А. был заядлым курильщиком. В институтских кулуарах его всегда можно было видеть с сигаретой, но с трубкой — никогда. По–видимому, публичное курение трубки он считал чем–то нарочитым, вызывающим, нарушающим его эстетические принципы. Постоянный аромат хорошего трубочного табака придавал особый шарм интерьеру его дома, куда мы и возвращаемся. Трубочный табак и, иногда, сами трубки были единственными подарками, которые можно было привозить ему из поездок.
В углу сбоку от стола находилось глубокое кожаное кресло, в котором полагалось утопать гостю. Самому хозяину предназначалось рабочее кресло у стола, жесткое и аскетичное. Гость мог занять это кресло, когда хозяин хотел продемонстрировать какое–нибудь редкое издание, лежащее на столе. У противоположной от книжного стеллажа стены располагалось старинное, очень большое и красивое пианино с бронзовыми подсвечниками. Это был номерной Бехштейн. Наконец, вдоль стены справа от входа стоял небольшой диван, более изящный и компактный по сравнению с прочими предметами обстановки.
