Словесность и дух музыки. Беседы с Э. А. Макаевым - [4]

Мы много говорили о живописи, о творчестве разных художников — от Чимабуэ, Дуччо и других великих итальянцев до наших современников. Мне казалось, что я хорошо представляю вкусы Э. А. В первые годы нашего общения, до того, как мне стали доступны великие европейские собрания, главным источником моих художественных впечатлений были отечественные музеи и альбомы по искусству. Рубенс с его пышнотелыми дамами вызывал у меня довольно скептическое отношение. И вдруг в Вене, в одном из лучших европейских музеев, я увидел знаменитую «Шубку», которую хорошо помнил по описанию в двухтомной истории мирового искусства, где особое внимание знаменитый искусствовед уделял контрасту нежной кожи обнаженной модели с мехом накинутой на ее плечи шубки. Это как–то не очень вдохновляло меня в то время. Я тогда был балетным фанатиком, поэтому рубенсовские формы оставляли меня равнодушным. И вдруг, стоя перед этой картиной в венском музее, я ощутил невероятное очарование и притягательность взгляда этой молодой женщины, от которого совершенно невозможно было оторваться и который заставлял забыть о целлюлитных коленках и прочих живописных изысках. Рассказывая Э. А. о своих австрийских впечатлениях, я среди прочего заявил: «Энвер Ахмедович, вы сейчас перестанете меня уважать, но я влюбился в «Шубку» Рубенса». В ответ прозвучало: «Витя, что вы такое говорите? Рубенс — это один из самых великих гениев в истории живописи!». Я еще много раз вспоминал эту фразу перед «Похищением дочерей Левкиппа» в Старой пинакотеке Мюнхена, перед огромными алтарными композициями в соборе Богоматери Антверпена, в Кельне, в Банкетном зале и Национальной галерее Лондона, в галерее Медичи в Лувре и, наконец, заново оценив эрмитажные полотна.

Способность переживать эстетические восторги сочеталась у Э. А. с типичной для настоящего ученого привычкой к критическому анализу, которую не могла остановить магия великих имен и репутаций. Читая новую книгу, Э. А. на последней внутренней стороне обложки карандашом выписывал номера страниц, где он обнаруживал пассажи, вызывавшие у него особенно резкое неприятие, а также филологические ошибки, неверные цитаты и т. п. Он любил демонстрировать результаты этих разысканий. Его эстетизм включал и такое необычное проявление, как своеобразный культ антистиля, он с упоением коллекционировал особо «выдающиеся» примеры нарушения принципов хорошего вкуса и стиля. Замечал он эти проявления антистиля в творчестве великих и любимых им поэтов, в работах уважаемых им коллег по филологическому цеху и т. п. Я не хочу приводить здесь примеры подобных критических высказываний Э. А., поскольку, вырванные из контекста, они могут создать совершенно ложное представление о его картине мира. Следует лишь подчеркнуть, что свойственный ему энтузиазм и способность восхищаться художественными шедеврами и великими научными достижениями, с одной стороны, и критическая принципиальность и беспощадность, с другой, оказывались чрезвычайно эффективными инструментами воспитания вкуса и чувства стиля у тех, кому посчастливилось сопереживать этим проявлениям. Кроме того, он безусловно играл роль неформального, но исключительно важного гаранта качества научной работы в столь дорогой его сердцу исторической лингвистике.

Для Э. А. чрезвычайно важным было непосредственное изучение по первоисточникам, т. е. на классических индоевропейских языках, всех материалов, включаемых им в его исследования. Он требовал это и от своих учеников и коллег. Э. А. свободно владел всеми этими языками, не говоря уже о современных. Я помню его рассказ о том, как он специально освежал навыки практического владения древнеармянским, поскольку ему предстояла встреча с армянским католикосом, а с ним следовало говорить именно на этом языке. Однажды он сослался на свою любимую Анну Ахматову, изучавшую итальянский язык, потому что она была уверена, что глупо прожить жизнь и не прочитать «Божественную комедию» Данте в подлиннике. Как–то я обратил внимание на томик Пиндара (разумеется, на древнегреческом), лежавший на столике у дивана. Э. А. заметил, что он любит читать греческих поэтов перед сном.

Огромную роль в духовном пространстве Э. А. играла музыка. Он был прекрасным знатоком и ценителем музыки на самом высоком профессиональном уровне. Ему пришлось отказаться от музыкальной карьеры по некоторым трагическим семейным причинам, но его связывала тесная дружба с великими музыкантами и музыковедами. Когда возникла созданная Святославом Рихтером совместно с И. А. Антоновой замечательная традиция музыкальных «Декабрьских вечеров» в Музее им. Пушкина, Э. А. всегда получал на них пригласительные билеты. Он был связан с Рихтером благодаря своей дружбе с учителем Рихтера Генрихом Густавовичем Нейгаузом, с которым он вел продолжительные беседы о теории музыки на немец–ком языке. Однако к этому времени Э. А. уже не любил нарушать свой затворнический стиль жизни, поэтому автору этих строк выпала большая удача посещать благодаря этим приглашениям концерты, недоступные простым смертным. Рассказы Э. А. о его дружбе и общении с великими музыкантами первой половины 20‑го века, его устные эссе об особенностях исполнительского мастерства знаменитых скрипачей, пианистов и дирижеров стали для меня уникальным введением в этот волшебный мир, превратили абстрактные имена на афишах в живые индивидуальности.