Словесность и дух музыки. Беседы с Э. А. Макаевым - [3]

За время, прошедшее после ухода Э. А. из этого мира, опубликовано уже достаточно много посвященных ему воспоминаний и этюдов, в которых с разной степенью подробности говорится о его интеллектуальных занятиях, интересах и предпочтениях. Попробую представить здесь очень кратко те черты, которые кажутся мне особенно важными. В фокусе интересов Э. А. находился практически весь спектр гуманитарного знания и изящных искусств. Видимо, приоритет необходимо отдать философии (от античности до современной математической логики) и филологии во всех ее ипостасях, а в сфере искусств — литературе и музыке. Наконец, следует особо отметить теологию, а также мистику в различных ее проявлениях. На богословские и религиозные темы Э. А. говорил сдержанно и редко, хотя его книжное собрание в этой области было весьма обширным и вполне профессиональным. Видимо, он считал сферу религии достаточно интимной, поэтому я не буду касаться здесь подобных сюжетов. Но однажды произошел удивительный эпизод. По приглашению Иерусалимского университета мне довелось попасть в Иерусалим в эпоху, когда поездка туда в командировку была столь же невероятной, как полет на Марс. Не было ни дипломатических отношений, ни прямых авиарейсов. Разумеется, Э. А. с огромным интересом слушал мои описания святых мест этого фантастического города. Но когда я упомянул некоторые свои впечатления, оставшиеся загадочными и непонятными для меня самого, он неожиданно снял с полки том сочинений знаменитого средневекового мистика и открыл те страницы, где описывался духовный опыт его переживаний, весьма точно совпадавший с тем, о чем я только что рассказал. Так обнаружилось, что этот специфический пласт мировой культуры составляет столь же интегральную часть интеллектуального мира Э. А., как индоевропейское сравнительное языкознание или философия музыки.

Для Э. А. было в высшей степени характерно представление об искусствах и науках, т. е. о создателях этого мира и об их произведениях, как о некоей достаточно жесткой иерархии, что отнюдь не подрывало в его глазах значение и ценность тех авторов и произведений, которые занимают более низкие уровни в этой иерархии. Задача дать сколько–нибудь последовательное описание всех сфер интеллектуальных занятий и интересов Э. А. является практически невыполнимой, ибо для этого пришлось бы составить энциклопедию «Кто есть кто и что есть что в мировой культуре и гуманитарном знании». Поэтому автору придется ограничиться некоторой мозаикой впечатлений, оставивших особый след в памяти.

В истории мировой культуры Э. А. выделял три великих эпохи — классическую античность, итальянское Возрождение и русский символизм конца 19‑го — первых десятилетий 20‑го века. Эта концепция была им разработана очень тщательно. С первыми двумя эпохами все достаточно очевидно. Что касается русского символизма, то здесь отмечу только, что Э. А. трактовал это понятие очень широко, включая туда весь круг новых подходов в философии, филологии, музыке, поэзии и прозе, пластических искусствах (живопись, архитектура, скульптура), театральном искусстве (драма, балет, опера). Причем он с горечью говорил, что естественное развитие этой великой эпохи, во многом определившей дальнейшую эволюцию мировой культуры, в России было прервано и в дальнейшем происходило преимущественно за ее пределами, во многом благодаря усилиям русской эмиграции.

Всем, близко знакомым с Э. А., была известна его любовь к Платону и Канту. В литературе 20‑го века он особенно высоко ценил творчество таких писателей, как Джойс, Пруст, Томас Манн, Верфель, Гессе, Музиль. Особое место в этом ряду принадлежало Андрею Белому. Роман «Петербург» А. Белого (в его полной редакции) был одним из самых любимых произведений Э. А. Он рассматривал этот роман как новый — великий — опыт в мире литературы потока сознания, предвосхитивший творчество Джойса. Труды А. Белого по литературоведению также входили в круг его постоянного внимания. Э. А. встречался с Андреем Белым в ранней молодости, поэтому у меня в воображении возникала прямая линия непосредственного контакта с великими фигурами русского символизма.

Любовь и интерес Э. А. к достижениям человеческого разума, накопленным в мировой культуре, отнюдь не приводили к пренебрежению новейшими достижениями в философии и культуре. Так, Э. А., по всей видимости, был одним из первых отечественных гуманитариев, оценившим гносеологический потенциал теории Томаса Куна, изложенной в его теперь столь знаменитой книге «Структура научных революций» [Кун 1975; Kuhn 1962], а также значение введенного Куном в этой книге понятия «научная парадигма», ставшего одним из самых модных концептов в современном научном и околонаучном дискурсе. Я хорошо помню, как впервые услышал от Э. А. комментарии по поводу этой теории, хотя уже не могу точно указать, когда именно это произошло. Русский перевод книги Куна вышел в свет в 1975 г., через тринадцать лет после ее первой публикации. А уже меньше чем через два года можно было познакомиться с тем, как трактовал Э. А. эту концепцию в контексте сравнительно–исторического языкознания в своей монографии «Общая теория сравнительного языкознания» [Макаев 1977: 9-10; см. об этом Порхомовский 2013: 129-131]. Если принять во внимание, сколько времени обычно проходило в ту эпоху от завершения работы над текстом научной монографии до ее публикации в издательстве «Наука», можно уверенно предполагать, что Э. А. изучал книгу Т. Куна до ее выхода в свет в русском переводе. Я специально упоминаю здесь этот незначительный факт только для того, чтобы показать, насколько тщательно и регулярно следил Э. А. за новыми достижениями в мировой науке.