Словесность и дух музыки. Беседы с Э. А. Макаевым - [2]

Это помещение можно было бы назвать кельей в пуританском варианте Телемского аббатства. Для автора этих строк оно больше чем на тридцать лет стало своеобразной мини-Касталией, настоящей академией, причем в полном соответствии с литературным прототипом академическая жизнь здесь была выдержана в свободном, даже игровом духе. Как–то незаметно и легко сложилась традиция этих академических бесед, или, точнее, монологов Э. А., иногда прерываемых вопросами ученика. Правда, время от времени ученику предоставлялась возможность для диалога или даже собственного монолога. Обычно я приходил к Э. А. около шести–семи часов вечера и оставался так долго, чтобы только можно было успеть на метро. Эти встречи, как правило, происходили со сравнительно небольшими интервалами в несколько недель. Темы монологов Э. А. определялись кругом его текущих, крайне разнообразных и непредсказуемых занятий и чтений. Но постепенно ученик стал робко проявлять инициативу. Безграничная эрудиция Э. А. невольно воспринималась как нечто совершенно естественное. Можно было утонуть в ставшем привычным кресле и предложить Э. А. любую тему или любое имя из всего необъятного пространства мировой культуры и искусства, а затем в течение нескольких часов слушать безукоризненно выстроенную исчерпывающую диссертацию на предложенный сюжет. Все имена, даты и цитаты воспроизводились без малейших затруднений, доставались с полки и открывались точно на требуемых страницах фолианты.

У Э. А. была совершенно потрясающая память. Свои научные работы он полностью сочинял в уме и лишь потом записывал без единой помарки каллиграфическим почерком. Когда поднялся железный занавес и у меня возникла возможность непосредственно и подробно знакомиться с мировыми художественными шедеврами во время командировок в европейские университеты и научные центры, Э. А. любил выслушивать подробнейшие отчеты об этих впечатлениях. Причем здесь невозможно было отделаться банальными восторгами («Ах, какие краски!») и цитатами из путеводителей или популярных путевых очерков. Я тщательно готовился к приходу в дом Э. А. после возвращения из очередной поездки, обдумывая, что и как рассказывать столь требовательному слушателю. Несмотря на полное отсутствие собственных путевых впечатлений, Э. А. всегда оказывался прекрасно осведомленным о моих художественных и культурных открытиях, сделанных в этих поездках. Причем иногда случалось, что, выслушав мои рассуждения, в оригинальности которых я был совершенно уверен, Э. А. доставал с полки том одного из классиков европейского искусствоведения, разумеется, в оригинале, и обнаруживалось, что это соображение уже было опубликовано, иногда за много десятилетий до моего рождения. Но поскольку у автора этих строк никогда не было претензий на утверждение собственного приоритета, подобные совпадения вызывали у него чувство гордости за то, что ему удалось самостоятельно прийти к тем же выводам, что и признанному классику жанра.

Приведу здесь один характерный случай. Во время своей первой поездки в Англию я смог подробно познакомиться с творчеством прерафаэлитов. В отечественных музеях эти художники практически не представлены, а их отдельные произведения в европейских континентальных музеях, например, в коллекции Штеде- левского института во Франкфурте–на–Майне, как–то не привлекли специального внимания, так что я попал под обаяние творчества этих замечательных художников только в Лондоне. Вернувшись в Москву и обдумывая эти свои впечатления для традиционного доклада Энверу Ахмедовичу, я решился на смелое заключение, что художники–прерафаэлиты не сформировали четко обозначенного художественного направления, подобно романтизму, импрессионизму и т. п. Даже хорошо изучив их произведения, было невозможно угадать, как будет выглядеть незнакомое полотно художника этой школы. В своих комментариях для Э. А. я заявил, что прерафаэлиты скорее напоминают не четко структурированную таблицу видов К. Линнея, а зоопарк, где очевидно, что в соседнем с жирафом вольере окажется не автомобиль, а какой–то зверь, но только неизвестно, какой именно. И вдруг Э. А. достал с полки сочинение одного из своих любимых английских художественных критиков и открыл его ровно там, где я с изумлением обнаружил слово зоопарк для характеристики школы прерафаэлитов.

Кстати, здесь можно добавить, что Э. А. очень высоко ценил творчество художников, составлявших круг «Мира искусства». Для меня мирискусники были самыми любимыми русскими художниками. Только в ходе дискуссий с Э. А. стали очевидными типологические параллели между прерафаэлитами и мирискусниками в истории соответственно английской и русской живописи и в их месте в общей панораме европейской живописи. Английская и русская традиции светской живописи сложились значительно позже, чем в Италии, Германии, Фландрии, Франции, Испании, так что прерафаэлиты, как позднее мирискусники, видимо, должны были как–то восполнить этот исторический вакуум. Отсюда эклектизм и частое балансирование на грани китча в обеих школах.

Эти уже традиционные интеллектуальные экзерсисы, продолжавшиеся все годы неформального общения с Э. А., оказались эффективным инструментом развития аналитических и риторических навыков, ставших исключительно полезными в научной и педагогической жизни младшего участника этого общения. Вполне типичные для Москвы традиции неторопливых вечерних бесед на разные темы, только не на кухне, а в кабинете, превратились для него в уникальный университет.