Капитан Арена - [5]

— Мой дорогой поэт, — с живостью произнес барон, прерывая нашу беседу, — не будете ли вы столь добры сыграть кадриль для этих бедных людей?

— Разумеется, — ответил Лукка, взяв скрипку, которую протягивал ему барон Пизани, и настраивая ее, — разумеется. Ну и где же они, где?

И он взобрался на стул, как имеют обыкновение делать деревенские музыканты.

— Маэстро, — произнес барон, обращаясь к Гаэтано, прибежавшему со своей гитарой, — маэстро: кадриль.

— Да, ваше величество, — ответил Гаэтано и, взобравшись на стул рядом с тем, на котором стоял Лукка, дал ему знак.

И они вдвоем принялись играть кадриль.

Тотчас со всех концов сада сбежалось в самых невероятных нарядах с дюжину сумасшедших, мужчин и женщин, среди которых я сразу же узнал сына императора Китая и мнимого покойника; у первого на голове была великолепная корона из золоченой бумаги, второй был закутан в большую белую простыню и шагал медленно и важно, как и подобает призраку. В числе остальных были унылый сумасшедший, который явно шел нехотя, ибо время от времени его приходилось подталкивать двум надзирателям; женщина, воображавшая себя святой Терезой и впадавшая в экстазы, и, наконец, молодая женщина лет двадцати, в чьих поблекших чертах угадывалась былая красота: она тоже передвигалась с трудом, и ее скорее тащила, чем вела, женщина, которой, по-видимому, вменялось в обязанность надзирать за ней; в конце концов эта больная встала на место, как другие, и началась кадриль.

Кадриль странная, где каждый исполнитель, казалось, механически подчинялся действию какой-то тайной пружины, приводившей его в движение, в то время как разум следовал по пути, на который влекло его безумие; кадриль на вид веселая, а на самом деле мрачная, где все было безумным — музыка, музыканты и танцоры; это было страшное для взгляда зрелище, ибо оно позволяло заглянуть в самую глубь человеческой слабости.

На минуту я отошел в сторону. Меня охватил страх, что я и сам могу сойти с ума.

Ко мне приблизился барон.

— Я прервал вашу беседу с бедным Луккой, — сказал он, — так как не позволяю ему плутать в его метафизических измышлениях. Безумцев-метафизиков труднее всего вылечить, так как нельзя сказать, где кончается разум и где начинается безумие. Пускай воображает себя Данте, Тассо, Ариосто, Шекспиром или Шатобрианом — тут нет беды. Я спас почти всех, кто страдал лишь такого рода помешательством, и спасу Лукку: я в этом уверен. А вот кого мне не спасти, — продолжал барон, покачав головой и протянув руку в сторону танцоров, — так это бедную без-умицу, которая отбивается, чтобы покинуть свое место и опять уйти в сторонку. Да вот посмотрите, она откидывается назад, у нее начинается приступ: никогда она не сможет слушать музыку, никогда не сможет видеть танцующих, не поддаваясь своему безумию… Хорошо, хорошо, оставьте ее в покое! — крикнул барон женщине, приставленной к больной и пытавшейся заставить ее не покидать кадрили. — Костанца, Костанца, иди ко мне, дитя мое, иди!

И он сделал несколько шагов ей навстречу, в то время как девушка, воспользовавшись своей свободой, быстрая, словно испуганная газель, побежала, оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что за ней не гонятся, и с рыданиями бросилась к нему в объятия.

— Ну будет, дитя мое, — произнес барон, — что опять случилось?

— О отец мой, отец мой! Они не хотят снять свои маски, не хотят назвать свои имена никому, кроме него, они уводят его в соседнюю комнату. О, во имя Неба, не отпускайте его с ними, они убьют его! Альбано, Альбано! Ах!.. Ах!.. Боже мой, Боже мой! Все кончено… Слишком поздно!

И девушка, почти без чувств, упала на руки барона, который, хотя и привык к такой картине, не смог сдержать чувств: он достал из кармана платок и смахнул слезу, катившуюся по его щеке.

Тем временем остальные продолжали танцевать, нисколько не беспокоясь о горестях девушки; и хотя ее приступ начался у них на глазах, никто, казалось, этого не заметил, даже Лукка, с каким-то неистовством игравший на скрипке, притопывая ногой и во весь голос объявляя фигуры, которые никто не выполнял. Я почувствовал, что у меня начинается головокружение: это была одна из тех сцен, о каких рассказывает Гофман или какие видишь во сне. Я попросил разрешения у барона прочитать правила его заведения, о которых мне говорили как об образце филантропии. Он достал из кармана напечатанную брошюрку, и я удалился в рабочий кабинет, который барон оставил за собой и куда велел пустить меня.

Я приведу две-три статьи из этих правил.

ГЛАВА V Статья 45.

«В доме для умалишенных уже упразднен жестокий и отвратительный обычай применения оков и палочных ударов, которые, вместо того чтобы делать несчастных душевнобольных более спокойными и послушными, лишь усиливают их ярость, внушая им чувство мести. Тем не менее, если, несмотря на мягкость в обращении с ними, они предаются буйству, следует прибегать к ограничительным мерам, никогда не забывая при этом, что сумасшедшие — отнюдь не виновные, подлежащие наказанию, а несчастные больные, которым необходимо оказать помощь и положение которых требует всей обходительности, какую следует проявлять по отношению к тем, кто бедствует и страдает».