Капитан Арена - [4]

Кроме помещенных в оконных проемах цветов и нарисованных на стенах фресок, в этом зале находились круглые пяльцы для вышивания, ткацкие станки и прялки; каждое из таких орудий содержало работу, начатую сумасшедшими. Одно из первейших правил дома — работа; тот, кто не знает никакого ремесла, копает землю, качает воду или носит дрова. По воскресным и праздничным дням те, кто хочет поразвлечься, читают, танцуют, играют в мяч или качаются на качелях: барон утверждает, что любое занятие — это одно из самых сильных средств против безумия, ибо необходимо, чтобы сумасшедшие постоянно работали или развлекались, утомляли тело или занимали разум. Впрочем, опыт говорит в его пользу: в пропорциональном отношении число излеченных им душевнобольных вдвое превышает число тех, кого излечивают медики, применяющие к своим больным обычные врачебные методы.

Из рабочего зала мы прошли в сад; это чудесный цветник, орошаемый фонтанами и укрываемый высокими деревьями, где несчастные больные прогуливаются, почти всегда отдельно друг от друга, предаваясь каждый своему роду безумия и следуя по аллеям — одни по шумным, другие по тихим. Основная черта безумия — потребность в одиночестве; почти никогда двое сумасшедших не ведут общей беседы, а если и беседуют вместе, то каждый следует своей идее и отвечает собственной мысли, а не собеседнику, хотя совсем иначе они ведут себя с посторонними, которые приходят навестить их, и на первый взгляд некоторые больные кажутся исполненными здравого смысла.

Первым, кого мы встретили в саду, был молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми по имени Лукка. До своего заболевания он был одним из самых видных адвокатов Катании. Однажды на спектакле он повздорил с неаполитанцем, и тот, вместо того чтобы положить в карман визитную карточку, которую Лукка сунул ему в руку, пошел жаловаться охране; охрана же состояла из неаполитанских солдат, которым не надо ничего лучше, как затеять ссору с сицилийцем, и потому они потребовали, чтобы Лукка удалился из партера. Лукка, ничем не нарушивший общественного спокойствия, послал их ко всем чертям; один из неаполитанских солдат схватил Лукку за шиворот, но ловким ударом кулака был отброшен шагов на десять; тотчас же неаполитанцы все вместе набросились на упрямца, который какое-то время отбивался, но в конце концов получил удар прикладом, раскроивший ему череп, и упал, потеряв сознание. Его унесли и поместили в тюремную камеру. Когда на следующий день его пришел допрашивать судья, он уже лишился рассудка.

Его безумие было из разряда поэтических: он воображал себя то Тассо, то Шекспиром, то Шатобрианом. В этот день он отдал предпочтение Данте и, следуя с карандашом и бумагой в руках по аллее, сочинял тридцать третью песнь «Ада».

Когда я приблизился к нему сзади, он как раз дошел до эпизода с Уголино; однако память, видно, изменяла ему, ибо он два или три раза повторил, хлопая себя по лбу:

La bocca sollevo dal fiero pasto…

но дальше не мог сдвинуться с места. Мне подумалось, что отличный способ завоевать его расположение — подсказать ему первые слова следующего стиха, и так как он снова в знак отчаяния хлопнул себя по голове, я добавил:

Quel peccator, forbendola…

— Ах, спасибо! — воскликнул он. — Спасибо! Без вас я чувствовал, что мысли мои путаются, и мне казалось, что я схожу с ума. Quel peccator, forbendola… Вот именно, вот именно. — И он продолжил:

… A’capelli…[3]

вплоть до конца второй терцины.

И тогда, воспользовавшись точкой, которая приостанавливала мысль и давала сочинителю возможность передохнуть, я обратился к нему:

— Простите, сударь, но я узнал, что вы Данте.

— Да, это я, — ответил Лукка, — что вам угодно?

— Познакомиться с вами. Прежде я побывал во Флоренции, чтобы удостоиться этой чести, но вас там уже не было.

— Так вы, стало быть, не знали, — отвечал Лукка тем отрывистым тоном, какой характерен для безумия, — что меня изгнали из Флоренции; они обвинили меня в краже денег республики. Данте — вор! Я взял свою шпагу, семь первых песен моей поэмы и уехал.

— У меня была надежда, — продолжал я, — присоединиться к вам между Фельтро и Монтефельтро.

— Ах, да, — промолвил он, — в доме у Кане Гранде дел-ла Скала.

… del gran Lombardo Che’n su la Scala porta il santo uccello.[4]

Но я задержался там лишь на короткое время; его гостеприимство стоило мне слишком дорого: приходилось житье льстецами, шутами, придворными, поэтами, и какими поэтами! Почему же вы не поехали в Равенну?

— Я побывал там, но нашел только вашу гробницу.

— И к тому же меня в ней уже не было. Вам известно, как я оттуда вышел?

— Нет.

— Я отыскал средство воскресать каждый раз, когда умирал.

— Это секрет?

— Ничего подобного.

— Черт возьми! Я был бы не прочь узнать его.

— Нет ничего проще: умирая, я прошу вырыть мне могилу как можно глубже; вы ведь знаете, что центр Земли — это огромное озеро?

— В самом деле?

— Огромное. А вода, как вам известно, точит; вода точит, точит, точит, пока не доходит до меня, и тогда она уносит меня в море. Оказавшись на дне моря, я ложусь, упираясь обеими пятками в ветви коралла. Коралл растет, ибо, как вы знаете, коралл — растение; он растет, растет, растет, прорастает в вены и сотворяет кровь; потом поднимается, поднимается, поднимается, поднимается, ну а когда доходит до сердца, я воскресаю.