Капитан Арена - [2]
Вот уже год как он занимается этой работой, и та сторона его безумия, которая была связана с хандрой, исчезла без остатка, он снова стал если и не толстым, то крепким, ибо, благодаря усердной работе, которую он выполнял, его физическое здоровье полностью восстановилось. Через несколько дней барон собирался взяться за нравственную сторону недуга, сообщив больному, что ведутся поиски документов, способных бесспорно доказать, что обвинение в подмене, жертвой которого он стал, было ложным. Но, как заверил нас барон Пизани, даже если его питомец окончательно излечится, то отпустят его, лишь получив от него твердое обещание, что, где бы ему ни довелось находиться, он ежедневно будет относить из подвала на чердак или с чердака в подвал двенадцать охапок дров — ни одной больше и ни одной меньше.
Поскольку все сумасшедшие находились в саду, за исключением трех или четырех, которым не решались давать возможность общаться с другими, ибо они страдали буйным помешательством, барон повел нас сначала осмотреть заведение, прежде чем показать нам тех, кто там обитал. У каждого больного была небольшая комната, нарядная или печальная, в зависимости от его причуды. Один, мнивший себя сыном правителя Китая, имел множество шелковых знамен с нарисованными на них разнообразными драконами и змеями и всевозможными императорскими регалиями из золоченой бумаги. Его помешательство было тихим и веселым, и барон Пизани надеялся вылечить больного, дав ему прочитать в газете, что его отца свергли с престола, а сам он отказался от короны и для себя, и для своего потомства. У другого, чье безумие заключалось в том, что он считал себя мертвым, кровать имела форму гроба, и он покидал ее, лишь закутавшись точно призрак; его комната целиком была затянута черным крепом с серебряными каплями слез. Мы спросили барона, каким образом он рассчитывает вылечить его. «Нет ничего проще, — ответил он. — Я ускорю на три-четыре тысячелетия наступление Страшного суда. Однажды ночью я разбужу его звуком трубы и направлю к нему ангела, который именем Господа Бога повелит ему встать».
Этот больной находится в доме около трех лет, и так как чувствует он себя все лучше и лучше, дожидаться вечного воскресения ему осталось всего каких-нибудь пять или шесть месяцев.
Выйдя из этой комнаты, мы услышали самое настоящее рычание, доносившееся из соседней комнаты; барон спросил нас, не желаем ли мы посмотреть, как он обращается с буйно помешанными. Мы ответили, что готовы последовать за ним, если только он ручается, что мы останемся целы и невредимы. Засмеявшись, он взял у надзирателя ключ и открыл дверь.
Дверь эта вела в комнату, которая со всех сторон была обита стеганой тканью и в окнах которой не было стекол, несомненно из опасения, как бы тот, кто в ней обитал, не поранился, разбив их. Впрочем, подобное отсутствие остекления представляло собой весьма незначительное неудобство, так как комната выходила на юг, а климат Сицилии всегда умеренный.
В углу комнаты стояла кровать, а на ней лежал мужчина в смирительной рубашке, прижимавшей его руки к телу и не позволявшей ему отрывать спину от ложа. За четверть часа до нашего прихода у больного был страшный приступ, и надзирателям пришлось прибегнуть к такой суровой мере, весьма, впрочем, редкой в этом заведении. Мужчина, которому было лет тридцать — тридцать пять, отличался, по-видимому, необычайной красотой, той самой итальянской красотой, для которой характерны горящие глаза, нос с горбинкой, черные волосы и борода, а сложен он был, как Геркулес.
Услыхав, как отворяется дверь, мужчина завопил еще громче, но, едва он поднял голову и встретился взглядом с бароном, его яростные крики превратились сначала в горестные стоны, а затем перешли в жалобные стенания. Подойдя к кровати, барон спросил его, что он такое сделал и за что его так связали. Мужчина ответил, что у него похитили Анджелику и потому он хотел убить Медора.
Бедняга воображал себя Роландом, и, к несчастью, его безумие, как и у того, кого он взял за образец подражания, было неистовым.
Барон ласково успокоил его, заверив, что Анджелику похитили против ее воли и при первой же возможности она вырвется из рук своих похитителей, чтобы вернуться к нему. Мало-помалу такое обещание, повторявшееся уверенным тоном, успокоило безутешного любовника, который после этого попросил барона отвязать его. В ответ барон заставил больного дать слово, что он не воспользуется своей свободой, дабы броситься вслед за Анд-желикой; безумец дал ему клятвенное обещание не поступать так. Барон развязал державшие больного узлы и снял с него смирительную рубашку, не переставая выражать ему сочувствие по поводу постигшей его беды. Это сострадание к воображаемым горестям возымело действие: получив свободу, больной даже не пытался встать, а лишь сел на кровати. Вскоре его стенания перешли в жалобные вздохи, а вздохи — во всхлипывания; но, несмотря на эти всхлипывания, ни одной слезы не скатилось из его глаз. Вот уже год, как он находился в здешнем заведении, и барон делал все возможное, чтобы заставить его плакать, но ему это ни разу не удалось. Барон рассчитывал рано или поздно сообщить больному о смерти Анджелики и заставить его присутствовать на погребении манекена: он надеялся, что этот переломный момент разобьет безумцу сердце и тот в конце концов заплачет. А если он заплачет, то в его выздоровлении, по мнению г-на Пизани, не пришлось бы сомневаться.
