К вопросу об актуальности художественной литературы - [4]

Спасибо, что страсть не бегает по кругу, и остается сделать только два последних шага: отчаяние умалишенного (садись скорей ко мне за спину, на моего Замора, благородного коня, — нас не догонят) и смерть (“не тронутый копьем своего противника, он умер жертвой собственных необузданных страстей”). Буагильбер обезумевший, Буагильбер — мертвый. Все как по нотам.

Читатель (в чем сущностное отличие читателя от человека) всегда на стороне обделенного; так кто же обделен? Ревекка? Похищенная, заточенная, обвиненная в колдовстве, ждущая мучительной смерти? У нее вон сколько всего: и светлое чувство, и твердость в вере отцов, и добродетели, “которые держатся на скалах вечности”, и (прошу прощения) харизма — а у храмовника только мечты, призрачные утехи честолюбия и убившая его страсть… И чтобы уж совсем добить (вот тут сэр Вальтер сделал непоправимую оплошность, чтобы не сказать — подлянку), делающие его смешным мелкие психологические неточности. Например, ни один гордый человек не скажет о себе, что он, дескать, гордый и вообще знай, что Буагильбер никому в мире не уступает; таким я останусь: гордым, непреклонным, неизменным. (Ах, как цинично посмеялся над чем-то таким Козьма Прутков в бессмертных своих балладах.)

Все на свете можно победить, высмеяв — но это уж никак не победа на турнире.

Романтическую литературу до сих пор гонят и высмеивают хотя бы потому, что она до сих пор доставляет читателю удовольствие. Коктейль по ее рецепту (серьезная печаль в точной пропорции с простодушием, ломтик ужаса и ломтик чего-нибудь сладкого; не взбалтывать) может вызвать что угодно: привыкание, похмелье, отрыжку, — но его вкус памятен, как волшебство (как детские страхи и игры, если угодно; “Али Баба!” — “О чем слуга?”). Как памятны эти странные пары: Буагильбер и Ревекка, гурон и Кора Мунро, Швабрин и Маша Миронова, Свидригайлов и Дунечка, доктор Ганнибал Лектер и агент Старлинг. Почему так, и что было бы, если? Все знают, что в случае “если” не было бы ничего хорошего и хотя бы вполовину столь же красивого — и читатель радостно смиряется с трагедией, в которой есть какая-то обнадеживающая простота, что-то безусловно чистое и, слава Богу, далекое от жизни, насколько это вообще возможно. И не усиливается ли удовольствие от пакостного, мутным фоном мреющего знания, что критический реализм изнасиловал бы упрямую девицу прежде, чем она открыла рот для великолепных речей? С точки зрения литературы не существует иной реальности, кроме как изложенной в письменном виде, и множественность стилей (как множественность миров, а не взглядов на один мир) только подчеркивает иллюзорность происходящего по ту сторону бумаги — однообразного, как невроз. Точно так же (все перевернув) можно посмотреть на литературу глазами жизни. И если говорить о несовместимости иллюзий (по аналогии с несовместимостью лекарств), то именно романтическая литература (это все знают) с жизнью особенно не того. Но по какой причине она не того? Ведь дело не в расстоянии. Мы прекрасно совмещаем себя и звезды посредством подзорной трубы.

Ответ известен даже филологической науке: ибо это кристально ясная литература сильных чувств, не замутненных интеллектуальной тревогой. Чувство и должно быть именно сильным, чтобы воспринимать и изучать его, не прибегая к помощи микроскопа. А поскольку привычка пользоваться в подобных случаях микроскопом давно укоренилась, сильные чувства как предмет исследования отвергаются. Слона видно и без лупы, поэтому для лупы он не представляет ценности.

Претыкание № 2: у романтизма, конечно, другое (метафизическое, а не как сейчас, привязанное к практике) понимание зла, при котором разложение души воспринимается как вещь более страшная, чем убийство. (Нетрудно заметить, что золотые образцы русской классики порождены именно этой метафизикой, и если в них чувственная роскошь описаний, детализации создает обманчивый эффект картины с натуры, то все акценты, все действие сосредоточены на том, чего в реальности нет вообще.) Обремененные смертями злодеи так обаятельны, потому что не обременены счетами от психоаналитиков. Подумаешь, до трехсот сарацин покрошил своеручно мужественный рыцарь: страдает-то он от другого. Увидеть бы лица этих былых людей, когда им расскажут о человеческой жизни как высшей ценности. (“Для нас с тобой все это пустяки по сравнению с тем, что мы считаем позором”.) Современному (ставим в скобках уточнение: интеллигентному) человеку приятен такой подход — ибо для него самого невозможен. Когда с одной стороны гнетут высшие ценности, а с другой — потребности человеческой природы, здорово страдает психика. Радует все простое, крепкое, цельнометаллическое. Литературная смелость большинства современных писателей тоже своего рода компенсация (и это нормально) за выстроенную на трусости жизнь.

И все это радости на кушетке: никому не придет в голову моделировать собственное поведение по предложенным образцам. Почему, раньше же моделировали? Имитировать сильные чувства имело бы смысл, если б они хоть как-то котировались. Но (возвращаясь к нашим слонам) где слоны? Препарировать какого-нибудь счастливо найденного дохлого мерзлого мамонта — увольте, на это есть академия де-сиянс. Современное понимание зла — исключительно социально. Сильные чувства на антиобщественной службе — это зло или как? Романтический злодей гибнет от избытка собственной силы — туда ему и дорога? Если он гибнет и гибнет, из книжки в книжку (доктор Лектер еще жив, но это временно), откуда такая живучесть в жанре и за его пределами? (Ведь то, что А. И. Свидригайлов — и почему он именно Аркадий? — типичный романтический злодей, о чем-то да говорит.) Бесконечная борьба с Люцифером, который тоже, оказывается, умеет любить. Как же так, ведь любы есть Бог? Пока что борьбу выигрывают писатели; даже Лермонтов не рискнул, препроводил-таки Тамару в объятия рая. Не стерпится! Не слюбится!