Сочинители, отчаявшиеся быть правильно понятыми читателями, адресуют последним сперва краткие предуведомления, затем — трактаты, как делал это великий писатель Генри Джеймс, из чьих предисловий к его же романам и повестям можно при желании составить отдельную книгу. (Что и было исполнено. «Искусство романа» является подспорьем для авторов, критиков и теоретиков литературы, памятником ума, безупречности понимания и горячей веры в искусство, а также собранием — это Джеймс писал не о себе, но как же ему подходит — «вещей слишком многочисленных, слишком глубоких, слишком тёмных, слишком странных или даже попросту слишком прекрасных, чтобы интеллектуальное общение с ними далось без труда или не вызвало беспокойства». Нужно ли говорить, что первым читателям Г. Д., ошеломлённым и негодующим, оно нисколько не помогло.)
Соблазн пойти по этому пути (и всем его ухабам) непреодолим.
Всё же это не рассуждение о художественном методе, а лишь несколько замечаний.
Предлагаемый роман не содержит в себе, по части метода, ничего революционного, и читателя не должно пугать несоответствие некоторых реалий тому, что он видит в газете и за окошком. (Притом что время и место действия определены недвусмысленно.) Автор не является адептом реализма: ни старого, ни сверхнового, никакого.
Поскольку у нападок на реализм за последние годы образовался неприятный идеологический привкус, скажу так: реализм и постмодернизм одинаково неприемлемы. Первый недостаточен, второй лишён — тысячу раз простите — души. Плоды того и другого походят на размазанную по стеклу грязь, и то, что она взята из разных канав, утешает слишком немногих, пусть даже это и happy few. (И да, я люблю Пелевина. И нет, я не считаю Пелевина постмодернистом.)
(Что касается русских классиков, так это литературоведение пинками и зуботычинами загнало их в тесную тёмную клетку, и советским учёным приходилось писать книги с увлекательными названиями «Реализм Гоголя», «Реализм Толстого» и «Реализм Достоевского», потому что нет никакой возможности одним и тем же термином обозначить творческий метод Гоголя и творческий метод Толстого. В словосочетании «реализм Достоевского» термин — само словосочетание.)
Реализм русской литературы двадцать первого века — это классический реализм, реализм Боборыкина: типический герой, в типических обстоятельствах, глазами типического автора. В таком романе очень много добрых чувств и очень мало точных слов. В нём не будет гаерства, деконструкций, явной мертвечины, иронии (в диапазоне от сократической до утомляющей). А ещё там нет воздуха, свободы, юмора, хорошего языка — и, в конце концов, той жизни, за которой автор истово таскается со своим фотоаппаратом. Жизнь не нужно фотографировать. Её нужно осмыслять. Писателю не нужны декларации — писателю нужен талант. Способность создать нечто, что будет воспринято как безусловно существующее: пусть неведомо где, пусть в единственном экземпляре. Реальностей, говорит Персуорден, столько, сколько ты дашь себе труд представить.
Остаётся намекнуть внимательному читателю, что он без труда определит время действия романа: это несколько искривлённый, но несомненный 2016 год. (Год столетия со дня смерти Генри Джеймса. В следующем, 2017 году персонажи будут отмечать триста лет со дня рождения Сумарокова, а в 2018-м — двести лет М. Н. Каткову, если, конечно, доживут и захотят.)
Название позаимствовано у общества советских нудистов двадцатых годов двадцатого века.
Данное произведение не является вторым томом «Этой страны». (Несмотря на появление в нём знакомых читателю персонажей.) Второй том, тем не менее, будет.
ФМ,
модернист с человеческим лицом
Старые застиранные трусы спасли её честь. Насильник не отказался от своего замысла, но на секунду оторопел — такая расфуфыренная, холёная дамочка, гладкие ноги, и вдруг это растянутое безобразие с торчащими нитками, — и секунды ей хватило, чтобы извернуться и заехать мерзавцу коленом по яйцам. Но потом, придя в себя и анализируя, она поняла, что спасена всего лишь половая неприкосновенность, а вот честь как раз безвозвратно погублена проклятыми трусами.
Выслушав эту историю впервые, я осторожно заметил, что находящийся в половом аффекте мужчина вряд ли обратит пристальное внимание на нижнее бельё. «Послушайте меня, Соня, — сказал я, — могу заверить, что такой гопник в тёмных аллеях о состоянии трусов жертвы думает в последнюю очередь. Он их вообще не видит».
— Ну, — сказала Соня, — это был не совсем гопник.
И как плюхнется с маху на кушетку.
Я не собирался ставить эту позорную кушетку. (Моя клиентка вот тоже не собиралась надевать в тот раз свои позорные трусы.) Но они входят в кабинет и начинают озираться — с растущим недоверием. Их не интересуют дипломы в рамочках (у меня их три, один фальшивый), книги на полочках и я сам, в кожаном кресле и с недействующей трубкой. Им нужна кушетка. Они хотят, чтобы всё было как в «Окончательном анализе» с Ричардом Гиром и Ким Бессинджер. (Мои клиенты, как правило, принадлежат к тому поколению, которое с замиранием сердца посмотрело «Окончательный анализ», когда и фильм был свеженький, и они сами.) На Ричарда Гира они вменяемо не рассчитывают, но кушетку вынь да поставь! Я сдался и поставил. Лежи, плюй в потолок, веди свою повесть о трусах.
