К вопросу об актуальности художественной литературы - [2]

И утешает меня вот что: строят ныне тяп-ляп, и в самой глухой стене, будь то даже стена непонимания и насмешек, имеются каверны. Туда и следует колотить. Как именно колотить? Вынудить кого-либо прочесть какую-либо книжку можно либо из позиции общепризнанного арбитра элегантиэ, либо рассказав о ней так, чтобы зазудело прочесть. Рецензенты свежеизданного предпочитают позицию № 1, и я их понимаю. Но я не гордый, могу взять пренебрегаемый № 2. Я считаю, что рассказывать нужно забавно, с затеями и с воодушевлением. Я, знаете, даже о Прусте смогу рассказать так, что обхохочешься — вот до чего навострился. Если бы я мог без затей в одну руку взять свой книжный шкаф, а в другую — молоток и одним махом вколотить сию сокровищницу вам в головы, то так бы и сделал. Но не сделаю. Не потому, что гуманист (я не гуманист), а потому, что практичный, трезвомыслящий и т. д. Как там у Летова? “Живите дольше, рожайте больше”. Литература литературой, а на пушечное мясо всегда будет спрос.

ВЫБИРАЙ МНЕ ИЗ “АЙВЕНГО” ТОЛЬКО ЛУЧШИЕ СТРАНИЦЫ

На иной вкус лучшие страницы “Айвенго” — это история храмовника и прекрасной Ревекки. Так и зудит переписать: отредактировав безупречную нравственность романов Вальтера Скотта, отредактировав заодно несправедливую жизнь. (Кабы страницы не лучшие — чему б тогда зудеть?) История эта известна, из книжки в книжку ее разыгрывают романтический злодей и гордая красавица, Злодей, заметьте, тоже гордый. Только он через свою гордость идет во ад, а она — в святцы.

Она: Роза Сарона и Лилия Долин, дивная красота, оправленная в блеск драгоценностей; благородство осанки, голоса, взгляда; возвышенная и мужественная душа; деятельное милосердие. Он: опаленный мятежным пламенем страстей, наглый, своевольный; глаза — смелые, нрав — запальчивый, высокомерие — врожденное, свита — дикая, чужеземная, блистающая роскошью; на щите — летящий ворон держит в когтях череп, под ним надпись: Берегись ворона. Ну что, красивая пара — была бы.

Но она любит хлыща, блондина, черствое золотое сердце. И каждый знает, что надежды нет.

Зная, что надежды нет, выводы можно сделать всякие. Гнуть, например, как ни в чем не бывало свою линию. Если втуне пропало разбойничье ухарство — испробовать рыцарские подвиги. Подвиги не оценены как должно — сочетать плен в потайной каморке с уговорами. Вновь отпор? Тогда уже гроссмейстер ордена Лука Бомануар (конечно, нужно было додуматься спрятать еврейку в стенах прецептории) приготовит беду, грозящую раздавить обоих. Ставки растут. Всякая страсть начинает с доблестного тщеславия — на ристалище в Ашби, в интерьерах горящего замка, — а заканчивает Бог весть чем: готовностью приносить жертвы, отступничеством. “Быть с тобой” оборачивается “быть против всего мира”. Против всего мира? Да с удовольствием, лишь бы с тобой! И опять — раз за разом — он говорит: “Помиримся, Ревекка”. — “Помиримся, если хочешь, — отвечает она (и чуть ли не плечами пожимает), — но только на расстоянии”. И все, что делает после Бриан де Буагильбер, — одна отчаянная и обреченная попытка это расстояние (невеликое, непреодолимое) уничтожить.

Что именно он делает? Мы уже намекали что — все то же. Он ли последователен, или последовательна страсть, заставляющая проходить по одной и той же дороге всех, кто вообще на подобный путь отваживается? Мы ставим вопросительный знак просто так, не столько даже имитируя попытку развести руками, сколько подчиняясь необходимости отмежеваться и размерять этапы чужого большого пути с удобной высоты малодушия. Человек и его судьба — судьба и дорожка, по которой судьба едет верхом на человеке — как их различишь в облаке пыли.

Вот Буагильбер — разбойник: спецоперация задумана им, поскольку он поиздержался, а отчасти и для того, чтобы заесть горечь афронта на турнире; денежные мешки старого ростовщика и черные очи его дочери для него равнопривлекательны, и он уже думать забыл, как в его устремленных на леди Ровену глазах загорались (“словно искры на углях”) огоньки. Леди Ровена — это было так давно, неделю назад. С тех пор (в день, когда Ревекка заставила отца подобрать на арене раненого Айвенго и перевезти его в Ашби) Буагильбер дважды поворачивал коня, чтобы еще и еще полюбоваться на прекрасную еврейку. (А де Браси, которому леди Ровена предназначена, все-таки опасается: ты так уверен, говорит он, что тебе все простится, что не станешь церемониться из-за пустяков, да и потом — все знают, что в Палестине законы служения дамам подвергаются очень широкому толкованию.)

Вот Буагильбер — демон: шуточки (в том числе — кощунственные), учтивые угрозы, гневное нетерпение.

Буагильбер — демон озадаченный: как только Ревекка произносит с парапета над бездной свою ответную угрозу (“мое тело разобьется о камни этого двора прежде, чем я стану жертвой твоих грубых страстей”), его решительность (“никогда не отступавшая ни перед чьей скорбью и не ведавшая жалости”) сменяется восхищением перед ее твердостью. Он даже клянется (“я преступал многие законы, нарушал заповеди, но своему слову не изменял никогда”) не наносить ей никакой обиды и сразу же принимается (ибо именно таково, полагаем, воздействие вдохновенной и величественной красоты на храбрейших, гордых, дерзких, злобных и сластолюбивых рыцарей) оправдываться. И следуют обычные жалкие слова (“я от природы совсем не таков, каким ты меня видишь”) — обычная жалкая история (“но моя месть обошлась всего дороже мне самому”) — и, конечно же, замешана женщина — и, кто б сомневался, это недостойная женщина (“а я искренне любил ее и жестоко отомстил за свою поруганную верность”).