Избранные произведения - [27]
— Мы больше не будем, Сантинья, — говорил Маскоте, — кровью христовой клянусь, не будем.
Но стоило ей отойти на десять шагов, как вслед ей уже неслось:
— Семерым женихам Санта отказала…
И никто не видел, как облачко грусти набегает на ее лицо, никто не слышал, как бьется ее сердце, — так весело сверкали ее зубы, когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда.
Вот какая была Санта — добродушная и не злоречивая, и женихи у нее были, несмотря на ее увечье. И если кто-нибудь из юношей просил разрешения проводить ее или присылал открыточку с нежными словами, она не отказывала им. Она только улыбалась чему-то своему.
Тут обычно влетала дона Шиминья:
— А на какие деньги ты покупаешь подарки?! На что уходит твое жалованье, бесстыжая тварь?! Я хоть и мачеха, но лучше иной матери! И я не допущу!..
Она утверждала, что Санта подворовывает, и, швырнув девушку наземь, лупила ее палкой от половой щетки, лупила неторопливо и методично, без особой ярости, словно делала привычное дело по хозяйству. Санта даже стона не издавала, а только тихо плакала, как будто стыдясь своих слез. Дона Шиминья бранилась как грузчик, и тогда слабый голосок Санты отвечал:
— Неправда! Я не бесстыжая! Я не сука!
На это ей храбрости хватало. Она защищала своих женихов — даже тех, от кого только накануне ревмя ревела, даже тех, на кого жаловалась своей подруге, единственной, кто был посвящен в ее тайны:
— Опять, Лина, одно и то же. Ходил, ел-пил, потом денег попросил. Я видела, как одна гулящая ходит в юбке из той ткани, что я ему подарила. Ну, что мне делать?!
Но в жалобах ее не было ни гнева, ни ненависти. Огорчалась, конечно, грустила, горевала — особенно когда вспоминала первого своего жениха, Манеко.
Она никогда не повышала голоса. Снова колотила ее дона Шиминья — вяло и неохотно, как по обязанности, а те, кто проходил по улице, слышали ответ Санты — ответ внушал уважение. А дона Шиминья рассказывала подругам:
— Ох уж эти мне тихони. Вы ведь меня знаете — я врать не люблю! Разве я ей зла желаю? Она отказывает одному за другим. Разве ж я против, если она выйдет замуж? Сами посудите: познакомится, приведет, потом он все деньги из нее вытянет, она ко мне: «Мама, он курит диамбу[7], нигде не работает и не хочет». Приведет другого, та же история. Опять ко мне: «Мама! Он ко мне пристает!» Велика важность: жених обнял — так уж сразу «пристает»! Что мне с ней делать?
Дона Шиминья говорила чистую правду. Разве не видели добрые люди, как стоят бывшие женихи у ограды, ища прохлады в знойный день в тени старого тамаринда Канини, а потом уходят? Разве не блестели темно-синие глаза Санты ярче, разве не делалась ее походка легче в те дни, когда она отказывала очередному жениху? Он уходил, а она смеялась, слушая, как мальчишки распевают сложенную про нее песенку:
Светило солнце; дул ветер; приходили и уходили женихи: их было так много, что соседи сбились со счета и уже не обращали на них внимания. Все это только служило поводом для шушуканья и сплетен, перемигиванья и праздной болтовни. Санта грустила.
Произошло это в конце дня: было не жарко, дождь уже прошел, ветер еще не налетел.
Санта шла привычной дорогой, как всегда, остановилась передохнуть у старой мулембейры. Горб, казалось, стал больше и тяжелее — долго стояла она в освежающей тени огромного дерева. Потом медленно, словно нехотя, отправилась в путь, ни разу не оглянулась назад. Никто не замечал ее: мальчишки поодаль во что-то играли, а старики поняли, что происходит, лишь услышав брань и крики доны Шиминьи.
Все было как всегда: собрались кучкой у дверей, из-за которых доносились звуки ударов. Потом показалась на крыльце сама дона Шиминья, и все поняли, что разговор вышел серьезный: была она растрепана, расстегнута, полуодета и очень громко кричала, размахивая руками. Пришлось ее придержать, а не то она в запале сбросила бы с себя одежду и показалась бы всей улице в чем мать родила.
— Пустите меня! — выкрикивала дона Шиминья. — Пустите! Я ей как мать родная! За что, господь, так сурово караешь? За какие грехи? Не я ее носила, не я ее рожала, так почему же мне выпало на долю так страдать? И из-за кого? Из-за вонючего кафуза[8]…
Посыпалась отборная ругань на португальском и на кимбунду; подруги держали дону Шиминью за руки, чтобы она не побежала голосить и жаловаться на всю округу. Мачеха вырывалась. Соседи сострадали. Стали звать Санту:
— Санта! Санта! Иди сюда! Взгляни, до чего довела мачеху!
— Иди сюда! Посмотри, как страдает дона Шиминья!
И она вышла — выплыла, как облачко. Дона Шиминья со свирепой любовью посмотрела на нее. Ничего в девушке не изменилось: была она все такая же хрупкая, тоненькая, тихая, только вроде бы бедра стали круче. А ее черно-синие, огромные, почти без ресниц, как у рыбы, глаза — не сразу и заметна была их красота, такой лился из них свет — слепо уставились на соседей. И Санта тихо и кротко произнесла всегдашние свои слова:
— Это неправда. Все, что мама сказала вам, — неправда.
Тут все принялись укоризненно качать головами, прищелкивать языком: разве можно девице, незамужней, бездетной, в родительском доме живущей, обвинять во лжи мать. Ну, пусть не родная она ей, но кто ее кормил-поил, обувал-одевал, растил-воспитывал, наказывал за провинности, старался вразумить и образумить? В этот миг очнулась и сама дона Шиминья.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.