Избранные произведения - [26]
— Держи его, держи!
Но ничего уже нельзя было сделать. Еще раз мелькнув в листве деревьев, архангел исчез, и никому не удалось схватить ни его самого, ни его подручного музыканта-гайету. Только петухи, растревоженные раньше времени, кукарекали что есть мочи.
— Держи его, держи!
Призыв остался без ответа. Ингомбота еще спит, лишь ветер доносит взрывы смеха. И снова вдалеке звучит щебетание гайеты — должно быть, она уже сочиняет песенку о том, что произошло этой ночью в муссеке Ингомбота. А Нанинья молчит, тихая, будто оцепеневшая. И все еще не нарушает тишину ее муж, бывший семинарист, а теперь чиновник третьего класса. Он в сердцах бросает на землю вырванное у лжеархангела крыло из раскрашенной бумаги. Сжимая в руках плетку, он вслушивается в наполненную шорохами ночь. Манана, Нанинья, которая могла быть такой счастливой с юным лицеистом из квартала Кипакас, теперь жена Матеуса Жоана Нето, только ниже опускает голову.
И местные кумушки, которым до всего есть дело, сочинят, услыхав на рассвете ее крики, целую историю о том, что случилось в стародавние времена в Ингомботе, в саду под деревом мандиокейрой.
Бледная, точно невыспавшаяся, луна слабо освещает землю. В эти часы, попусту растрачиваемые на сон, в Ингомботе стоит мертвая тишина. А над нашей Луандой всегда сияют звезды, это ее истории.
Перевод Е. Ряузовой.
История девушки Санты
В те времена, когда произошла эта история, слово «Луанда» уже писалось на европейский манер, через одно «у», а Жулиньо Канини — или Антонио Жулио дос Сантос, как звали его белые, — уже сидел в каталажке.
Вовсе не правда, что все началось в то холодное утро, когда Санта в очередной раз повздорила со своей мачехой, — все началось гораздо раньше, родилось в шепотах и сплетнях, в насмешливых песенках, которые юные бездельники сложили сами или услышали от стариков. Все, о чем говорили друг другу на ухо, все, что по отдельности не имело значения, вдруг хлынуло потоком. И все как с цепи сорвались — принялись ругать девушку Санту последними словами и восхвалять ее мачеху, дону Шиминью.
Нет, не в то холодное утро началась эта история — солнце ведь тоже заново рождается каждый раз, а на самом деле оно одно и то же, вечное и неизменное, — задолго до того утра на рассвете и по вечерам, а также и среди дня колотила дона Шиминья свою падчерицу ручкой от швабры, хлестала ее по щекам. Санта не плакала — она вообще всегда была молчалива и скрытна, — но яростные крики ее мачехи давно уже привлекали всех охочих до подробностей чужой жизни. И они приходили, судили и рядили, сочувствовали и злословили, глядя на запыхавшуюся и расхристанную дону Шиминью. А все дело было в том, что Санта, девица тридцати с лишним лет, все не хотела выходить замуж, хотя сватались к ней многие.
И слушали соседи такие речи доны Шиминьи:
— Ох, судьба моя злосчастная! За что мне такое наказание?! Вы поглядите на нее! Только и думает о танцах да о кавалерах. Хочет замуж. Все деньги свои, все приданое по ветру пустила на сласти да на подарки. Бездельники со всего города днюют у нее и ночуют, пьют и едят! А замуж выйти, матери помочь она и не думает!
А чуть попозже — может, и вчера еще — доносилось из их дома вот что:
— Поглядите на эту девицу! Не девица, а перестарок! Всех разогнала, ни один жених ей негож — у каждого какой-нибудь изъян да отыщется. Я работаю день-деньской как каторжная, деньги зарабатываю, а она на мои деньги женихов принимает, да все без толку! Один расход с нею! И все молчит, проклятая, молчит и таится!..
Послушав это, люди расходились в смущении: хотелось им понять суть криков, рассердиться или опечалиться, подать добрый совет — да не выходило ничего. Дона Шиминья же кричала без умолку, без устали — привыкла зазывать покупателей, — от крика ее звенело в ушах. А Санта помалкивала. Странноватая она была: если кто-нибудь задавал ей вопрос, она задумывалась, медленно скользила по лицу собеседника своими черно-синими глазами, потом улыбалась. И всякая охота выспрашивать проходила, когда задумчивый, тихий голос произносил:
— Врет она… Живу как живется.
И в этих спокойных словах было все то, что кипело в душе, что изливалось в ледяных, мучительных слезах бессонными бесконечными ночами. И разве мог собеседник отгадать то, что было так глубоко спрятано? А Санта видела это и прощалась, стараясь, чтобы любопытный ушел первым.
Но о чем молчат уста, скажут глаза — это не мной придумано, и все смотрели, как она идет, смотрели на ее едва заметную грудь и стройные ноги. Шла ли она вечером из Байши, или утром, или в знойный полдень, всегда жалась в густую тень деревьев, шла медленно, хоть горб ее был почти незаметен под особого кроя платьем. Шла, а потом исчезала, так что собеседник недоумевал — не с привидением ли он сейчас говорил?
А родилась она толстенькой, здоровенькой, крикливой — родители дали обет пречистой деве, — горб появился уже потом, да и не горб это был, а просто сильная сутулость, отчего-то кости стали расти не так как надо. Горбунья без горба! Санта очень страдала от своего уродства, но никому никогда ни на что не жаловалась — характер с детства был как кремень, — не плакала, когда сорванцы-мальчишки ее дразнили. Даже наоборот: в конце месяца накупала конфет и леденцов, созывала Зито, Маскоте, Пайзиньо и других, и они, пристыженные и притихшие, принимали угощенье.
