Избранные произведения - [25]
— Как?! Да не можешь ты говорить потише, что ли?
Голос Марианы зазвучал еще громче, точно она хотела, чтобы все ее слышали. Муж подозрительно вслушивался в каждое слово.
— Крестная мне сказала — и это истинная правда, так написано в книгах, хочешь, она тебе все разъяснит и покажет книги, или спроси у отца Мониза, — что, когда женщина всем сердцем полюбит мужчину, у нее может сам по себе зародиться ребенок… Так случается, если сильно полюбишь…
Муж приподнялся, обнял ее за плечи и, доверчиво улыбаясь, попросил рассказать об этом подробнее — он обрадовался даже столь неправдоподобному объяснению. Замирая от страха, Нанинья призналась:
— Знаешь, я беременна почти пять месяцев…
В ответ он улыбнулся, взял ее за подбородок и, страстно желая оправдать жену перед собой, перед богом, перед облаченным в белую сутану отцом Монизом, произнес слово, от которого Манана вздрогнула, потому что оно напомнило о тех незнакомых словах, которые шептал ей на ухо Лита:
— Партеногенез! Вероятно, твоя крестная назвала это так…
Он хотел было засмеяться, но с трудом выдавил из себя улыбку, сомнения не покидали его. Да, он сам слышал о подобных случаях, отец Жоакин — не простой преподаватель семинарии, он получил в Риме степень магистра теологии — называл столь чудесное зарождение жизни этим греческим словом. И муж Марианы повторил:
— Партеногенез!
Круглая луна, серебристо-голубая, светила над городом. Она озаряла своим призрачным светом и мулембу в квартале Кипакас, где прежде жила Нанинья, и ее родственницу в саду Ингомботы. Не спуская глаз с кроны деревьев, Манана негромко произнесла:
— У девицы, правда?
Эти слова прозвучали как условленный знак, поданный командиром воинам, за которым следует атака, как магическая формула «Сезам, откройся!». Тотчас же отозвалась птичка гайета, слабо прочирикавшая свою немудреную песенку, будто она еще не совсем проснулась или не хотела нарушать вечернюю тишину. Звук этот был едва слышен, словно верещал одинокий сверчок в молчании светлой ночи. И Манана радостно улыбнулась. Казалось, она никак не могла очнуться от грез. Фигура ее слилась с полумраком в тени мандиокейры, луч луны высвечивал лишь лицо и руки.
«Погляди!» — хотела она воскликнуть, но голос отказался ей повиноваться, слышно было только, как без устали щебечет гайета.
Тут муж обернулся сам, и глазам его предстало чудо. Он поспешно осенил себя крестным знамением, чтобы избавиться от наваждения.
В шелестящей листве мулембы отчетливо виднелась белая фигура ангела с серебристыми крыльями, медленно спускающаяся вниз. Вокруг него разливалось голубоватое сияние. Волосы у него были светлые, глаза блестели в темноте. На нем была длинная белая туника, в одной руке он держал фонарь, отбрасывающий пучок света, в другой — трубу. Он спускался со спокойным и деловитым видом. Достигнув нижней ветки мулембы, он остановился. Манана и ее супруг, замершие на циновке под мандиокейрой, изумленно глядели на видение. Гайета умолкла, и воцарилась полная тишина, только ветер доносил издалека неясные отзвуки, да еще слышалось шуршание белой туники архангела. И тогда раздался его голос. Слова были исполнены милосердия, доброты и твердой убежденности — будто и впрямь это был глас божий, они разрушали все сомнения, зародившиеся среди плевел, произрастающих в каждой душе человеческой.
— Послушай, человече! О сын Жоана Мануэла Нето, я обращаюсь к тебе!
В наступившей тишине можно было расслышать, как бьется сердце. С тем же пафосом архангел продолжал:
— Не отвернись от жены твоей Марианы, ибо ребенок, которого она в себе носит, плод вашей освященной богом любви! И зародился он не от греховной связи, а с благословения господа нашего… Воистину так!..
Приглушенное эхо прокатилось по саду.
Мулемба чуть слышно зашелестела листвой, словно подтверждая эти слова, вновь зачирикала гайета. Еще шире распахнув свои серебристые крылья, архангел голосом мягким и проникновенным продолжал:
— И она произведет на свет сына, которого ты наречешь Луисом. Да исполнится воля господня! И дочь, которую ты наречешь Марианой. Такова воля божья…
И непонятно откуда взявшийся смешок мгновенно растаял, тотчас заглушенный пением гайеты. И вновь воцарилось молчание. Нанинья вздрогнула, уже раскаиваясь в своей выдумке, ей стало стыдно.
Муж ее собрался было вознести молитву во славу божию, но вдруг взгляд его остановился на темных брюках архангела. Он увидел ножны, торчащие из-под туники, и в голове у него все окончательно смешалось. А в тишине ночи вновь послышался негромкий смех, заглушаемый птичьим щебетом.
— Ты видела? — спросил он. Сомнения ожили в нем с новой силой. — Ты слышала?
Не успела Манана поднять на него глаза, как в мгновение ока все вокруг ожило, пробудилась потревоженная криком ночь:
— Держи его, держи!
Муж Марианы, хотя обычно он был неповоротлив и неуклюж, проворно вскочил и в два прыжка оказался около мулембы. Он схватил архангела за серебристое крыло. Ножны у архангела! Этот атрибут — чья-то выдумка, о них никогда не упоминалось в Священном писании, которое он изучал в семинарии.
— Ах ты, сукин сын…
И тут раздался страшный треск, точно свершилось пророчество из Апокалипсиса. Ветка, на которой стоял архангел, обломилась, и белое полотнище повисло в воздухе, зацепившись за сук. Ночь наполнилась испуганным кудахтаньем кур и кукареканьем петухов, руганью и проклятиями, доносившимися из темноты. Смех, приглушаемый чириканьем гайеты, зазвучал грозно, точно проклятие Иеговы. В муссеке поднялась суматоха и кутерьма, повредив ногу при падении, завопил архангел. Перекрывая все звуки, раздался голос Марианиного мужа:
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.