Избранные произведения писателей Дальнего Востока - [217]

— Слушайте срочное сообщение, — повторял санитар. — Каждый, кто хочет отправиться в Сёбара, пусть заявит об этом. Поднимите руку все, кто способен самостоятельно доехать поездом до Сёбара! От Хэсака до Сёбара поезд идет три часа.

— Кто хочет поехать в Сёбара? — вторила ему женщина из Лиги защиты родины. — Все, кто способен добраться поездом, поднимите, пожалуйста, руки. От Хэсака до Сёбара три часа езды.

Лежавший на спине Иватакэ приподнял кончиками пальцев опухшие верхние веки и уперся взглядом в потолок. Он ясно различал прожилки на потолочных досках и решил, что вполне способен без чьей-либо помощи добраться до станции. Сомкнув глаза, он поднял руку. Слабость была так велика, что кисть поникла, как перешибленная.

Все остальные были в нерешительности.

— Бросьте издеваться над нами, — сказал кто-то возле Иватакэ. — Я вот хочу поехать, да не могу.

«Кто это такой? — заинтересовался Иватакэ. — В каком он состоянии?»

— Кто хочет — пусть едет, а мне и здесь хорошо, — послышалась рядом ворчливая скороговорка.

— Я еду, — раздался чей-то выкрик.

«Хорошо бы добраться живым до Сёбара», — подумал Иватакэ. Если уж умирать, то не в поезде. Ведь Сёбара — его родной городок, там он родился. К тому же начальник Сёбарского отделения Первого Хиросимского военного госпиталя профессор Фудзитака — его односельчанин. Он окончил тот же университет, только раньше. Фудзитака — человек строгий, но отзывчивый. «Уж мази-то он для меня не пожалеет, — решил Иватакэ. — Нельзя упускать случай». Он попытался поднять не одну, а обе руки. Но ему пришлось левой рукой подхватить правую, иначе она упала бы на одеяло.

— Можешь опустить руки, — услышал Иватакэ.

Опустив руки, он приподнял кончиком пальца верхнее веко и увидел, что санитар прикрепил к его ремню бирку. Иватакэ привстал и взглянул на нее. На бирке черной тушью было написано: «Едет в Сёбара».

— Когда отправление? — спросил он у санитара.

— Как только выясним, сколько желающих. Сбор во дворе.

Наступило время обеда. Принесли нечто непонятное: то ли жидкую кашу, то ли суп. Есть — вероятно, из-за высокой температуры — совершенно не хотелось. Иватакэ выпил только чашку чая.

В три часа дня был объявлен сбор. В школьном дворе, где стояла нестерпимая вонь от лежавших штабелями мертвых тел, собралось не менее шестисот человек. Выстроившись в колонну по одному, пострадавшие двинулись по тропинке между рисовых полей к станции. Иватакэ шел, поочередно поднимая то правое, то левое верхнее веко. Вид у всех был самый плачевный. Казалось, это тянется длинная процессия привидений.

Взбираясь на холм перед станцией, Иватакэ почувствовал нестерпимую жажду. Он обратился к старухе, стоявшей у входа в свой дом по правую сторону дороги:

— Дайте, пожалуйста, напиться.

Старуха без всякого отвращения взглянула на распухшие щеки и обожженные губы Иватакэ и пошла в дом, тихо бормоча:

— Он хочет пить... Ах, бедняга!.. Он хочет пить.

Вскоре она вернулась с большой чашкой на подносе. В чашке была не вода, а холодный крепкий чай.

 

«Мы сели в поезд, — вспоминает Иватакэ, — и к вечеру были уже на станции Сёбара. Грузовик отвез нас не в отделение госпиталя, а в школу. Нас поместили в классной комнате второго этажа на полу. Все было точно так же, как в начальной школе Хэсака. К тому времени, когда я наконец отыскал себе место на полу, я уже не сознавал, что со мной и где я. Вечером температура поднялась еще выше, озноб усилился. Язык и губы не слушались меня. Я не мог издать ни одного звука. Смутно припоминаю, что в ту ночь объявляли воздушную тревогу.

За время болезни я трижды терял сознание. В первый раз — сразу после взрыва. Во второй раз — когда после утомительной поездки на поезде мы прибыли в школу в Сёбара. И в третий — в первой декаде сентября, когда у меня началось то, что теперь называется лучевой болезнью, и я несколько дней находился между жизнью и смертью. Естественно, что в это время я не мог ясно воспринимать все происходящее и мне было трудно наблюдать за симптомами и течением болезни.

Утром девятого августа температура понизилась, и я постепенно начал приходить в сознание. В этот день военный врач сделал обход и дал указания санитару. С тех пор как я перенес бомбардировку, меня впервые осмотрел врач, но он не счел даже нужным прибегнуть к помощи стетоскопа.

Все у меня — голова, лицо, шея, спина, руки, пальцы и даже уши — было обожжено. С запястий слезла кожа, а спина, как мне говорили, напоминала говядину, только что не торчали наружу ребра. Позднее я узнал, что при взрыве выделилось тепло температурой в несколько тысяч градусов.

Санитар смазал мои ожоги какой-то жидкостью, напоминающей пикриновую кислоту, наклеил на спину марлевую салфетку примерно в один квадратный фут. На этом он посчитал свою миссию законченной и перешел к следующему пациенту. Да и чего можно требовать от санитаров, когда на их плечи свалилось сразу несколько сот раненых? О такой роскоши, как вежливость и внимательность, не могло быть и речи.

На следующий день, десятого августа, санитар пришел сменить марлю. Когда он начал отдирать салфетку, я невольно закричал от боли. От тяжести моего тела, жара, всевозможных выделений марля прилипла всей своей поверхностью. Санитар отдирал ее снизу, и я из-за нестерпимой боли, упираясь руками в пол, приподнимался все выше. Наконец руки мои подогнулись, я с воплем рухнул на пол, а марля осталась у санитара. Метод нехитрый, но чрезвычайно болезненный. Не обращая внимания на выступившую кровь, санитар с помощью кисточки смазал мне спину лекарством и наклеил новый кусок марли. Затем он прошелся кистью по моему лицу, шее, рукам и пальцам и перешел к следующему человеку. Такое лечение при всей своей выносливости я с трудом мог выдержать. Здесь, в Сёбара, пострадавшие тоже умирали один за другим, и их трупы сразу же выносили наружу. Санитарам помогали женщины из Лиги защиты родины. Они убирали за пациентами, выносили судна, но делали все это молча, стараясь не раскрывать рта из-за наполнявшей все здание нестерпимой вони.