Избранное. Том первый - [48]

— Что ж, если будет невеста смирная да разумная, — сказала, словно угадав ее мысли, Кина, — если будет у них с Иваном любовь да согласие, можно и без приданого ее взять. Где речи сладки, там и хлеб сладок.

— И я так говорю, сестрица.

— Так, так… Хорошо бы, конечно, чтоб имела она какое-никакое добришко, ну а уж коли нету…

— Дали бы за ней хоть сколько-нибудь земли или немножко деньжонок, не плохо бы…

— А есть какая-нибудь на примете? — осторожно спросила Кина.

— Я-то почем знаю? — оживилась Мариола. — Хоть и рановато еще думать о его женитьбе, да дни идут, скоро год пролетит, значит надо подыскивать ему подходящую невесту… Говорили, будто он ходил в Костиево…

— В Костиево? — встрепенулась Кина. — Вот тебе мой совет, сестра, из чужого села невесты не приводи… Хорошую из родного села не выпустят, сама знаешь… Слыхала я… говорили мне… приглянулась ему одна чахоточная… Пускай берет жену из своего села, так хоть будет знать, какая она…

— Пускай берет, сестрица, почему не взять, только нашлась бы, — с тяжелым вздохом отозвалась Мариола.

— Найдется, найдется! — уверенно закивала головой Кина. — Как не найтись!.. Да коли хочешь знать, я уже подыскала… — И она наклонилась к сестре. — Приданое за ней дают… Не бог знает сколько, а все помощь… Да и ловкая… шить умеет…

— А кто ж она такая? — спросила Мариола, широко раскрыв глаза.

— Крыстинка, брата Тодора дочь.

Мариола поникла головой: девушка эта была горбатая и припадала на одну ногу.

18

Иван снова стал возвращаться домой поздно, и мать караулила его по ночам. Опять она начала следить, наблюдать, таскаться за ним, как тень. Когда в воротах показывался кто-нибудь из его товарищей, она со всех ног бежала по двору, и еще издалека кричала:

— На что он тебе, а? Зачем ты к нему приперся? Нету его дома, на работе он.

Как-то раз Ивана спросил Илия Вылюолов.

— Ушел он! — ответила старуха и захлопнула ворота перед его носом.

Иван иногда слышал, что его зовут, но не откликался, и мало-помалу он стал чуждаться людей, засел дома, забился в свой угол, словно больной лихорадкой. Он обходил всю усадьбу, прохаживался по гумну, слонялся в хлеву, болтался без дела в мякиннике. Чинил старые покривившиеся плуги, сбивал колеса, обстругивал воловьи ярма. Ему не хотелось выходить со двора, не хотелось встречаться с друзьями и товарищами — все казалось, что его могут обругать, высмеять, упрекнуть. А мать, видя, как он сидит в курятнике или целыми днями мотается по двору и по гумну, обрадованно шмыгала носом: «Так и надо. Пускай занимается своим делом, нечего таскаться по селу!»

Иван заметил, что мать уже больше не ругает Тошку, и это его очень обрадовало. Но сам он еще не мог свыкнуться с мыслью о разделе. И как он ни пытался ласково и свободно говорить с невесткой, это ему не удавалось. Что-то сжимало ему грудь, обрывало его смех, мешало вымолвить слово. И он все боялся, как бы его не выдал голос, если он заговорит с Тошкой. Но в доме стало спокойнее, тише; сидя за столом, все вели общий разговор, на лицах стали появляться улыбки. Иван опять начал играть с Пете — они бегали наперегонки по двору, боролись, стараясь повалить друг друга на землю. Тошка немного успокоилась — старуха теперь даже стала оставлять ее одну в доме. Иногда советовала ей пойти в гости, развлечься. Тошка тогда чуть не прыгала от радости. Но почему чудилось ей в голосе свекрови что-то нехорошее и резкое, что-то тайное и недоброе? Тошка не задумывалась над этим, но не могла этого не чувствовать, и ее камнем давила смутная тревога. Почему старуха говорит с ней, не глядя на нее? — недоумевала она. Глаза ее вечно опущены, платок всегда надвинут чуть не на нос. И все она норовит остаться одна, запереться где-нибудь и сидеть там целыми часами. А то вдруг примется ходить вдоль плетней, собирать щепки и кусочки коры и складывать все это перед очагом.

— Не клади ты всякий мусор возле огня! — заворчал на нее как-то раз Иван. — Чего доброго упадет искра, и все мы тут сгорим, как мыши.

Старуха, однако, не прекратила своих сборов, но все собранное теперь складывала у дровяного сарая.

— На растопку это, пускай под рукой будет, — объясняла она, хотя со никто не спрашивал.

Два-три раза Тошка слышала, как она что-то бормочет про себя. Один раз увидела, как она вдруг перестала прясть и сидит недвижно: нитка натянута, но старуха не наматывает ее, не вертит веретена. «Задремала», — подумала Тошка и подошла поближе. Старуха очнулась, зашевелилась и посмотрела по сторонам с каким-то виноватым видом.

— Ляг, мама, если тебе спится, — тихонько сказала Тошка. — Хочешь, я тебе тюфячок принесу?

Старуха подняла веретено.

— Не надо! Не надо!.. Я просто так… Спать ляжем вечером…

В солнечную погоду она посылала Пете играть на улицу.

— Ступай-ка, внучек, поиграй на улице с ребятами… Ступай, цыпленочек.

Пете, ликуя, бежал за ворота, а старуха, не переставая прясть, прохаживалась по усадьбе и все больше — вдоль плетней и каменных оград. Там среди терновника, репейника и дурмана рылись поросята, гонялись друг за другом петухи и куры, спасаясь от мух, прятались в тень тощие, не злые деревенские собаки.