Избранное. Том первый - [50]

И старуха вспоминала о том, как сама жила со своим покойным мужем Милю. Вот жнут они, бывало, а в полдень, вместо того чтобы лечь и отдохнуть, взвалят себе на спину по ржаному снопу и бегут их мочить, чтобы потом перевясла из них делать. Куда Милю, туда и она с ним; куда она, туда и он с нею. По целой неделе кряду на поле спали, на одной сухомятке сидели, так что кукурузный хлеб да лук, бывало, опротивеют им до тошноты. Жали до полуночи, падали от усталости, дети засыпали на межах некормленые, непоеные, брошенные, неухоженные… Не работа была, а наказанье. И все это ради детей, чтобы скопить для них хоть немного, чтобы купить им клочок земли, вывести их в люди, так чтобы жили они поспокойнее, чтобы полегче им было дождаться старости… А что вышло?..

«Люди теперь другими стали, — думала старуха. — Молодые не хотят лямку тянуть, как рабочий скот!.. По кривым дорожкам пошли, носы задрали, не стараются добыть хоть сколько-нибудь трудом да смирением, не идут к сильным с угодливым словом, а все перечат им, все супротивничают… Только и норовят, как бы у людей добро их отнять… Ну, что там Минчо вытворял, это дело прошлое, а вот Иван — хоть бы он сошел с этих дорожек да приткнулся бы к людям, — может, они и на службу его определили бы и добро спасти помогли бы. Правда, говорят, будто мешает закон. Однако закон законом, а коли есть у тебя власть, ты все можешь сделать, все в твоих руках… Будет хорош с Ганчовскими, они ему дело поправят. Схватят эту шлюху, пригрозят ей, запугают ее, а коли опять вздумает она показать, что больно много знает, в тюрьму упрячут. Тогда откажется она и от земли и от дома; как говорится, от материнского молока и то откажется. Да ведь Иван не таков — что ему ни говори, не послушает. Все готовенького ожидает, все я, старуха, должна для него стараться…»

И тут она сердилась на Ивана, ругала его мысленно, грозилась, что бросит его на произвол судьбы — пускай делает как хочет да как сам знает — и все это, как если бы Иван стоял перед нею и виновато слушал ее.

19

Диню Мангалче шел в кооперативную кофейню, думая о том, что надо подать в суд на Георгия Ганчовского. Он собирался спросить казначея кооператива, нельзя ли ему получить еще ссуду в три-четыре тысячи левов. Этих денег не хватит, но потом он еще наскребет. Ведь неизвестно, во сколько ему обойдется тяжба и когда она кончится. Богачу легко — у него и деньги есть и свободное время, чтобы в город ездить, и дела его от этого не страдают. Да к тому же у Ганчовского много приятелей в городе, он знаком и с властями, и с адвокатами, и со всякими учеными, а ему, Диню, каково?

Раздумывая обо всем этом, Мангалче приходил в отчаяние. Самое лучшее его поле, самое ближнее, которое и унавозить можно как следует, и вспахать легко, и сжать быстро — ведь оно, можно сказать, под носом лежит — и этого поля лишиться! А почему? Пожадничал он, подумал, что с помощью Ганчовского можно хоть немножко поправить свои дела, а что получилось?.. Сам он, Мангалче, полез в капкан, теперь некого винить… И так все запуталось с этим злосчастным полем, что теперь он и сообразить не в силах, за что приняться в будущем году, что сеять и как сеять. Он ведь и раньше еле-еле сводил концы с концами, а как потеряет свое лучшее поле, как перестанет получать с него доход, так и вовсе разорится…

Он проклинал себя, его разъедали горе, гнев, отчаяние; сердце его словно замкнулось — ничто его не обнадеживало, ничто не радовало. И чем больше страдала его душа, тем сильнее сжимало ему грудь какое-то глухое и тупое озлобление против Ганчовского, постепенно накапливаясь, распирая его и грозя вспыхнуть. «Вот проклятый! — думал Мангалче. — И почему он до сих пор не убрался из села, почему не переехал в город, все сидит тут, впился в село, словно клещ…» И Мангалче подумал, что, если бы Ганчовский переселился в город, как давно уже собирался, все шло бы по-старому; не было бы у него рисовых плантаций; его, Мангалче, поле так при нем и осталось бы и не пришлось бы ему теперь искать денег, когда такой кризис, а занимался бы он своим делом…

Так он незаметно для себя дошел до кооперативной кофейни и толкнул дверь. Он быстро окинул взглядом комнату, ища казначея и думая, что, если его здесь не окажется, придется зайти в его комнатку; но вдруг, сам того не желая, отпрянул назад, как будто пламя лизнуло ему лицо. В стороне, близ входа в лавку, сидел Ганчовский и курил, облокотившись на пустой столик.

Впоследствии, много позднее, Мангалче вспомнил, что за круглым столиком в середине комнаты сидел старик Колю Энювский и что-то рассказывал. Но в тот миг Мангалче увидел только Ганчовского и неизвестно почему подумал, что Ганчовский не должен его видеть. Впрочем, никто и не обернулся, чтобы на него посмотреть, — заметил его только буфетчик, — но тот не обратил на него внимания — мало ли людей заглядывает в дверь кофейни и уходит?

Мангалче ушел, одержимый какой-то тяжелой и опасной мыслью, и чем дальше он отходил от кооперативной кофейни, тем больше ускорял шаг. Наконец он завернул в кофейню, которую держал Мандю, вошел в нее и тихо, незаметно подсел к окошку, выходившему на улицу. Дом Ганчовского выше, думал Мангалче, если он пойдет домой, то непременно пройдет тут мимо. И тогда… Диню не знал точно, что именно будет тогда, но думал: пускай все увидят, что нельзя безнаказанно забирать себе чужое поле, нельзя вырывать его из рук бедняка…