Избранное. Том первый - [49]

Старуха осматривала темно-зеленые стебли дурмана, внимательно измеряя глазами величину посеревших колючих плодов, и спрашивала себя, достаточно ли созрели мелкие смертоносные семена. «Чем больше созреют, тем вернее будет!» — думала она. Никто ей не говорил, что созревшие семена ядовитее зеленых, но она была в этом уверена. Когда совсем созреют, она наберет с десяток головок, очистит семена и спрячет на дне своего сундука. Но как ей собрать семена? А вдруг ее увидят? А вдруг кто-то заподозрит?.. И она подбадривала себя: «Никто меня не увидит. А если и увидит, так что?.. Дурман собирают, чтобы лечить одышку, коросту, глаза… Да и никто не заметит!» — возражала она себе самой и в то же время осторожно оглядывалась кругом. Улица была безлюдна, лишь кое-где у ворот на солнышке сидели старухи — одни пряли, другие вязали чулки, — но они были далеко. Только бы не следили за ней из-за какой-нибудь ограды, из-за плетня… И она боязливо оглядывалась, всматривалась в ворота, навесы, маленькие окошки… И снова подбадривала себя: «Никто ни о чем не догадается, никто!.. Но вот сколько нужно набрать дурману? Наберу горсть, и хватит…»

Дурман рос и на берегу реки у гумна Иордовых. В иные годы он рос буйно, достигая человеческого роста. Старуха вспомнила об этом и решила туда пойти. Надо сначала отыскать его, а собрать не трудно будет, думала она. Как-нибудь вечерком она пойдет в гости к сестре, засидится там допоздна, а на обратном пути завернет к реке. Только надо дождаться, пока семена станут покрупнее да поспелее, чтобы подействовало наверняка… А уж если не подействует…

Старуха и мысли не допускала, чтобы Тошка взяла свою долю. «Не помогут адвокаты, — думала она, — мы сами себе поможем!» А что делать? Когда закон о тебе не заботится, волей-неволей приходится самому позаботиться о себе… Старуха ухватилась за дурман, полагая, что убить сноху при его помощи будет всего легче и удобнее. И куда бы она ни ходила теперь, что бы ни делала, она все время думала о дурмане и о том, как ей осуществить свой замысел. Сначала она обдумывала, где ей набрать дурмана, когда его набрать и как набрать. Наконец все это было обдумано до мельчайших подробностей. И старуха успокоилась. Ей даже казалось, что дурман уже собран, завязан в узелок и уложен в самый дальний уголок сундука.

Но теперь возник другой вопрос: как дать его Тошке? Подсыпать в еду? «Так и сделаю! — решила старуха. — Насыплю в тарелку, а потом скажу Тошке, что мы уже пообедали! — Но тут она спохватилась в испуге: — Не удастся это — она никогда не ест одна!..» За столом они всегда сидят вдвоем или втроем, и все едят из одной чашки, из одной миски, с одной сковороды. Ну, скажем, положит она снохе еду отдельно. А вдруг она с этой тарелки будет кормить Пете? А вдруг Иван попробует этой пищи?.. Он ведь прожорливый, не успеешь оглянуться, как все уплетет. Нет, так нельзя… И старуха безнадежно махала рукой. «Тут, как говорится, станешь брови подводить, а глаза себе выколешь! Таких можно дел натворить, что и на земле моей и в доме только кукушки куковать будут!»

Что бы она ни придумала, что бы ни решила, все казалось ей опасным, страшным…

Однажды ей пришло в голову, что можно подкрасться к Тошке ночью и влить ей отраву в рот. Но и эту возможность она отвергла сразу же. Тошка непременно выплюнет яд, проснется, вскочит, раскричится… Взять, к примеру, скотину — ничего она не понимает и говорить не может, но и ей лишь с трудом можно что-нибудь в рот засунуть, а человеку и подавно…

Острое отчаяние охватывало старуху, так что у нее даже ноги подкашивались. В эти часы душевных мук и безнадежности она забивалась куда-нибудь в угол и плакала. Уйдет от нее хорошая землица! Останется ее единственный сын на улице, пойдет выпрашивать у людей мерку жита. А ведь она, Мариола, наживала добро для своих… Для того ли она моталась как одержимая, для того ли радовалась?.. «Земля!.. Земля! — стонала она. — Когда мы эту землю покупали, в куске хлеба себе отказывали, маялись! — И она принималась проклинать все законы и порядки. — Плох белый свет! Плох!.. Как это можно — один наживает, а другой его добро ворует да пожирает… Подавится она добром нашим, подавится!..»

Все, что заставляло ее страдать, мучиться, приводило к Тошке, и Тошку она винила во всем этом. И старуха опять принималась думать, соображать, прикидывать. «Ведь вот помирают же люди нужные, — со злобой думала она, — помирают люди хорошие, добрые, какие никому зла не делают… Хоть бы с ней что-нибудь случилось, хоть бы околела она, чтобы мне отдышаться да сказать: «Слава тебе, господи, избавил меня от ведьмы!»

Старуха подсчитывала в уме, сколько умерло знакомых ей молодых женщин. Умирали они и от простуды и от выкидышей — от чего только не умирали! А Тошка ни разу и не охнула. «Да и с чего ей было охать? — рассуждала старуха. — Берегли ее, словно крашеное яичко, Минчо смотрел за ней, как за ребенком малым, пылинке не давал на нее упасть!.. Вот, бывало, ляжет она в полдень под деревом, а Минчо схватит свой кафтан или куртку и накинет на нее. Запотеет она маленько, он опять к ней: сухую тряпку ей на спину положит, по плечам похлопает легонько… Как же тут расхвораешься!.. И захочешь, а не заболеешь!»