Избранное. Том первый - [44]

Оно было уже потрепано и обглодано пасущимся скотом. На верхушках высохших стебельков торчали сморщенные, недоразвитые коробочки, чуть раскрывшиеся, — словно через силу. Иван остановился на меже, окинул глазами поле и проговорил важно:

— Надо собирать.

Тошка молча нагнулась и мелкими шажками пошла по полю. Она работала быстро, ловко, тонкие ее пальцы разламывали сухие коробочки, вынимая свалявшийся комочками хлопок. Иван, неуклюже пошатываясь, старался ее догнать и что-то бормотал себе под нос. Тошка складывала собранный хлопок в свой передник, и это облегчало ей работу. А Иван тащил за собой мешок и то и дело выпрямлялся, меряя глазами поле. «Хорошо, что она так быстро собирает, — думал он, — останься я тут один, я бы и за два дня не управился».

Он рассчитал, что у них останется время зайти на виноградник. Ему очень хотелось пойти туда одному, оставив Тошку собирать хлопок, но он не решался сказать ей об этом. Она не стала бы его задерживать, ни слова бы не сказала против, он это знал, но как заговорить об этом, как намекнуть? Ведь он сердится на нее. Будь это в другое время, она сама бы ему сказала: «Слушай, Ванё, ступай-ка ты на виноградник, а я уж одна тут как-нибудь пособираю, хорошо ли, худо ли…» А сейчас? Сейчас и она молчит, ни словечка вымолвить не хочет…

Иван зажег цигарку, задымил и загляделся на Тошку. Она работала как машина, согнувшись, и подол ее широкой черной юбки хлопал по белым икрам.

А когда она тянулась, чтобы поднять упавшие на землю хлопья, ее стройные ноги обнажались чуть не выше колен. Иван щурился, грудь его судорожно поднималась и опускалась, какие-то горячие волны разливались по жилам. Он с силой затягивался цигаркой, потом выдыхал еле заметные струйки едкого дыма. Опустив глаза на высохшую землю, он всматривался в какую-нибудь букашку, следя за ее суетливыми, беспорядочными движениями, пока не отливали волны бурлящей крови…

И тогда в голову его, как острый шип боярышника, впивался упрек самому себе: «За что я так косо смотрю на нее?»

Он старался отогнать дурные мысли, но они налетали со всех сторон, обессиливали его и брали приступом, словно истощенную, преданную своими защитниками крепость. Ему хотелось поговорить с Тошкой по-прежнему, пошутить, хотелось опять относиться к ней по-братски, по-товарищески, но мысли о разделе, о полях, о том чужом человеке, который отберет семейное имущество, не давали ему покоя. И по какому праву? Его родители всю жизнь работали, трудились, собирали это имущество, а теперь кто-то другой будет им пользоваться.

И чем больше он думал об имуществе и о разделе, тем упорнее эти мысли налетали на него, словно конские мухи, оплетая его сознание, омрачая его взгляд. Тогда весь мир сосредоточивался для него на милых его сердцу землице, дворике, домике. Он был словно привязан к ним, мысли его бились, как мухи о стекло закрытого окна, тщетно стараясь освободиться и вырваться на простор и свободу…

Тошка дошла до дальней межи и вернулась. Иван взглянул на нее украдкой. Глаза у нее были влажные и красные. Она плакала, подумал он. Ведь тут каждый куст, каждая былинка напоминает ей о муже. Ей тоже нехорошо. Совсем еще молодая, а какое несчастье на нее обрушилось… Ведь она не хотела этих дрязг, не думала, что так получится. И за что они с матерью терзают ее? За что так косятся на нее?.. Иван задумался о положении Тошки, о ее жизни, о ее горе, и ему стало жаль ее. «Слушай, сестра, — хотелось ему сказать, — я не виноват, это мать меня подзуживает!» — И он уже открыл было рот. Но у него не хватило духу заговорить — что-то сжало ему горло. И он только спросил:

— Мешок наберется?

— Кто его знает, — ответила Тошка и посмотрела на собранный хлопок. Щеки у нее были мокрые, голос дрожал.

Они разошлись в разные стороны. Иван еле тащился по полю, и снова мысли о замужестве Тошки и разделе опутали его, как паутиной. Он опять погряз в тяжких мучительных предположениях. Нет, она вдовой не останется. Такая молодая — ведь ей всего лет двадцать пять, не больше. Выйдет замуж, как только минет год после смерти брата. Станут за ней ухаживать, станут к ней засылать всяких там теток и других родственниц с расспросами да уговорами. И она влюбится в кого-нибудь, ведь человек как вода — куда ее отведешь, туда она и потечет. Но кого же она выберет? Генчо Чифтелиева? Он богатый, но старый; за него Тошка не пойдет. Стаменко Попова? И он не молод, к тому же говорят, будто он бегал по разным шлюхам и уморил свою первую жену, заразив ее какой-то мерзкой болезнью. Митко Интизапче? Слюнтяй он, да и повадки у него городские. Когда Георгий Ганчовский поставил его председателем тройки, он так подстроил, что Минчо посадили в кутузку при общинном управлении, да и потом Интизапче всюду вставлял ему палки в колеса. Минчо его терпеть не мог. «Шпионская душа! — цедил он сквозь зубы всякий раз, когда речь заходила о Митко. — Шмыгает, словно мышь, подслушивает и все доносит Ганчовским». Одно время Интизапче возвысился благодаря Георгию Ганчовскому. Он окружил себя сторонниками, и в ту пору даже говорили, что, когда будут новые выборы, Ганчовский выставит его кандидатуру в депутаты народного собрания. Но в том году вышло такое дело, что потом никто уже его ни в грош не ставил. Заманил, подлец, к себе во двор какую-то бродяжку, завел ее в комнату, да и кинулся на нее. А эта цыганка как завизжит, как налетит на него сама, как примется его колошматить своими сумками — из дома полетели ложки, катушки, веретена, мука. Соседи услыхали шум, сбежались, вырвали его из рук бабенки. После этого он целый месяц из дома не выходил. А когда вышел, все встретили его насмешливыми взглядами. Ребятишки выглядывали из ворот и кричали ему вслед: «Эй ты, цыган!» С тех пор дела его пошли на убыль. Он опустился, обеднел, не мог уже ссужать беднякам по двести — триста левов. Нет, Тошка за него не пойдет, не станет она пятнать доброе имя Минчо.