Избранное. Том первый - [42]
Иван все еще ждал, что разговор о Ганчовском возобновится, но в кофейне было так тихо, как будто в ней на живой души не осталось. Дед Боню задремал, опершись на свою палку. Генчо углубился в чтение старого номера какой-то газеты. Стойко облокотился на прилавок и уставился на закопченную балку напротив. Даже дед Илю, который всегда находил о чем поболтать, молча сосал трубку, кутаясь в свой широкий суконный балахон.
16
Ивану вовсе не хотелось молча дуться на Тошку, но как только он собирался сказать ей хоть слово, что-то изменяло его голос, обрывало нить его мыслей, кривило ему губы. При жизни Минчо Тошка часто поддразнивала Ивана, говоря с ним о его зазнобах.
— Послушай, Ванё, — лукаво шутила она, — хочешь, я налажу тебе дело с Маламкой? Лену Пейкову ты брось — или не видишь, как она вьется вокруг Балабанче? Правда, ничего у нее не получится, это я знаю. А Маламке ты очень нравишься…
Когда на гулянье в Костиеве Ивану приглянулась дочь Колю Кавалджии и он стал за ней ухаживать, Тошка ласково попеняла ему:
— Не стаптывай царвули по костиевским улицам ходючи, — из чужого села мама снохи не возьмет. Да хоть и меня спроси, я то же самое тебе скажу… Ведь тебе она будет жена, а мне невестка…
А Иван, бывало, как ни старается скрыть улыбку, все равно какая-то неодолимая сила растягивает ему рот до ушей.
Теперь ему хотелось, чтобы Тошка опять подразнила его, задела лукавым взглядом, расспросила о какой-нибудь новой зазнобе. Но она молчала. Да и как могла она заговорить с ним, если он сам при ней рта не раскрывал, а старуха только и норовила, как бы кольнуть ее обидным словом. Иван первый замолчал, первый стал хмуриться и коситься на невестку. Он уже не мог держаться с Тошкой так, как держался раньше. Что-то сжималось у него под ложечкой, и мысли его отвлекались в другую сторону. Он знал: все мужчины смотрят на Тошку с нечистыми помыслами, шушукаются о ней за ее спиной, говорят о ней грязно и оскорбительно. И никто не восстает против этого, словно так и полагается говорить о молодых красивых вдовах. Ивана это раздражало, но в глубине его души тоже зарождалось какое-то постыдное чувство. Он и сам не замечал, что глаза его шарят по ее стану, а взгляд невольно останавливается на ее округлых мускулистых икрах. Каждый изгиб ее тела смущал его мысли, волновал его, и под кожей у него бегали мурашки. Иван мысленно ругал себя, старался думать о другом, владеть собой, но голова его незаметно, как подсолнечник к солнцу, повертывалась к Тошке, зрачки сужались, глаза подергивались влагой. При других Иван был более спокоен, но если оставался с Тошкой наедине, боялся смотреть ей в глаза, опасаясь, как бы она не прочитала его мыслей и не плюнула на него с презрением. Он даже сам не знал, почему молчит: из боязни раздела земли или из-за стыда за свои нечистые мысли.
Однажды старуха послала их обоих на работу.
— Ванё, — позвала она, — ступайте-ка на хлопковое поле да соберите хлопок, какой остался.
Иван пошел к Тошке, стараясь сохранить спокойствие.
— Возьми немножко хлеба, — сказал он, и голос у него задрожал. — Мама велит нам идти за хлопком.
— А что взять? — спросила Тошка. — Мешок или торбы?
— Мешок.
Когда, захватив с собой баклажку и торбу с едой, они вышли из села и зашагали по дороге, Иван решил заговорить с Тошкой. Он рылся в уме, словно в пепелище, стараясь найти и связать хоть два-три слова. Но ему казалось, что, как только он заговорит, голос выдаст его. Да и о чем разговаривать? О семейных дрязгах ему и слова вымолвить не хотелось, об односельчанах и посиделках было неприятно заговорить первому, к тому же о сельских делах он избегал упоминать, так как сам уже далеко отошел от них.
Иван шлепал босыми ногами по толстому слою горячей пыли, устремив взгляд в неясную даль. Холмы были серы и безлюдны, лишь кое-где на них виднелись пасущиеся стада или одинокие пахари. Небо было чисто, только два крошечных облачка, белых и густых как сметана, плыли над Дыбаче. Полевые работы кончились, и затихшие поля уже дремали. Кое-где серели кукурузные стебли, отрепанные скотиной. Только на продолговатом низком холме впереди вырисовывались темные зеленоватые пятна виноградников. Там пока царила тишина и спокойствие, но оттуда веяло какой-то бодростью; какая-то радость исходила от накаленной утоптанной почвы. Лозы отдыхали, словно живые существа, из-за нижних пожелтевших листьев выглядывали спелые гроздья, налитые медом осенней благодати. Жужжали серые пчелки, холодные хищные осы перелетали с грозди на гроздь — точь-в-точь как холодные хищные люди, — прокусывали набухшие ягоды и оставляли их гнить в сожженной солнцем виноградной листве. Вороны садились на верхушки персиковых деревьев и черешен, воровато озирались, потом камнем кидались вниз. Болтливые воробьи слетались стаями и после кратких совещаний улетали куда-то.
