Избранное. Том первый - [43]

Тошка смотрела на виноградник, ища глазами маленькое зеленое пятно — там росло развесистое абрикосовое дерево. В этом месте склон холма спускался к Кукурякскому лесу. Она опустила глаза, прищурилась, и в памяти ее возникли многие часы счастливого прошлого. Часто уединялась она там с Минчо. Или они выходили на какую-нибудь небольшую работу в поле, а потом отдыхали под лозами, или ухаживали за абрикосовым деревом, или собирали виноград. Они садились под тенистым деревом или укрывались под лозой и, глядя друг другу в глаза, как влюбленные юнцы, целовались долго и звонко. Тошка слабела в объятиях Минчо, обмирая от любви и счастья, ровные зубы ее поблескивали, а обветренные губы шептали едва слышно: «Минчо! Милый!..» Тогда он расстилал по земле свой суконный плащ, осторожно клал на него Тошку и крепко сжимал ее в своих объятиях, сильный и нежный…

Где он? Нет его больше! Осталась только его вера в то, что мир изменится, что люди будут жить в довольстве и счастье. С этой верой осталась жить и Тошка. Эта вера поддерживала ее. Эта вера давала ей силы выносить и ядовитые оскорбления свекрови и хмурость Ивана. И благодаря этой вере Тошке казалось, что она все еще живет вместе с Минчо, казалось, что она никогда его не позабудет…

Иван и Тошка шли по узкому проселку, проложенному колесами разбитых скрипучих телег; шли, погруженные в свои мысли, забывшись в воспоминаниях. И вдруг вздрогнули, словно пробудившись от какого-то легкого, сладкого сна.

Где-то в стороне Поповой межи грянул ружейный выстрел, послышался прерывистый собачий лай. Крупный заяц метнулся на распаханное жнивье и бросился к дороге. Из-за низких кустов выскочил лихорадочно возбужденный охотник, мигом прицелился и выстрелил из второго ствола. Заяц, подпрыгнув в последний раз, шарахнулся в сторону и пополз, волоча зад.

Путники остановились. Иван даже слегка вскрикнул и растопырил руки навстречу зайцу. Но когда тот упал, подстреленный, Иван всмотрелся в запыхавшегося охотника и уже не смог оторвать от него глаз. Охотником оказался Георгий Ганчовский. Он был в тяжелых серых башмаках, в зеленоватых обмотках, зеленоватых бриджах и зеленоватой куртке, стянутой широким ремнем. К ремню у него был пристегнут широкий патронташ, через плечо висела охотничья сумка. Увидев Ивана и Тошку, он остановился в замешательстве. Ему стало досадно. Его хорошее настроение сразу испортилось при виде этих неприятных ему людей. Он позвал собаку, а та стояла над зайцем, как будто не собираясь нести его к хозяину. Тогда Ганчовский направился к ней широкими шагами, еще раз бросив беглый взгляд на путников, нагнулся и движением хищника прижал к земле свою жертву. Немного погодя он заколол раненое животное, поднял его, повернул раза два-три и, положив в сумку, зашагал обратно к меже.

Иван вздохнул. Все дурное, что он думал о Тошке, исчезло, лицо его оживилось.

— Вот ходит на охоту, развлекается, — сказал он и мотнул головой с таким видом, что трудно было сказать, злоба ли его разбирает, или зависть.

— Все у него на лад идет, так чего ж и не ходить? — добавила Тошка. — Говорят, будто он хочет в город переехать…

— А чего ему переезжать? — подхватил Иван, поморщившись. — Они и без того почти всегда в Пловдиве живут… Да если и переедет, ничего не потеряет: телегу свою он хорошо нагрузил, а тут у нас уже больше некого надувать.

— Хорошо он пограбил народ…

— Пограбил-то пограбил, да ведь под ним земля горит… Вот как прижмем его с выгоном, увидит звезды в полдень…

— Не верится мне что-то, — сказала Тошка, качая головой. — Он половину дохода с этого выгона истратит на взятки да на адвокатов, а все-таки не сломится… А уж если очень туго придется, перепишет деньги на жену свою или на мать…

— Дай нам только прижать его, а там пускай переписывает на кого угодно… Люди на него очень злы, а все еще боятся его, трусят… Вот вчера вечером, в кооперативной кофейне, разговорились было про него, а как он вошел, онемели — муха зажужжи, и то услыхали бы. Общее ведь добро, сельское, вот люди и не борются… — Иван вздохнул. — Сонный народ, дальше носа своего не видят.

— Теперь все-таки стали понемножку просыпаться, — сказала Тошка. — А раньше-то как было…

— Проснулись, потому что им сказали, что если мы отберем выгон, так им все будут пользоваться… А то ведь сейчас скотину выгнать некуда. Кто-то из Ганчовских говорил, что вся община, мол, будет пользоваться рисовыми полями, а мы оглянуться не успели, как он их подобрал… Ганчовский знает, как стряпать, он старая лисица. Ну, да брат Минчо ему хорошую свинью подложил — мельников против него настроил…

— Почему мельников?

— Потому что Ганчовский отвел от них воду. И кто от этого выиграл? Опять же он: теперь все зерно мелет его двигатель. А водяные мельницы рассохлись — все лето без дела стоят…

— Ну, а теперь мельники по-прежнему против него?

— Да. А ведь раньше они были одной с ним партии. Только Алекса Ганев за него стоит — у него около мельницы декаров десять луга, так он их рисом засеял… один он пользуется водой, а остальные в дураках остались.

— Вот как! — Тошка покачала головой, остановилась и сбросила торбу: они подошли к хлопковому полю.