Когда я была маленькая, то иногда уже с раннего утра мне непременно хотелось чего-то такого, что и не молоко, и не масло, и не хлеб наш насущный даждъ нам днесь. И дело никогда не ограничивалось тем, чтобы полежать еще минуток пять в постели, воображая, будто волосы у меня пышные, черные и все в кудрях. Я представляла себе город, весь затопленный скользящим ярким светом, и хотела, чтобы когда-нибудь у меня было столько счастья, сколько вообще нельзя, только на один-единственный денечек там, в далеком будущем: чтобы у меня были счастливые дети, много денег, все новости сплошь только хорошие и чтобы внезапно нагрянул любимый, у которого романтическая профессия и он вечно в пути. Двадцать лет спустя однажды утром ты будишь детей, и они в этот день накрывают на стол сами, молоко за завтраком не проливают, одеваются во что надо, спортивную форму дома не забывают и прощаются с тобой не на ходу и не через силу. Через кухонное окно слышно, как они поют: «Are you happy and you know it, clap your hands»[1] – и хлопают в ладоши, а когда хлопки и пение постепенно стихают вдали, почтальон приносит квитанцию на перевод – восемьсот двадцать три франка из кассы больничного страхования. Не успеваешь ты надеть пальто, чтобы сбегать за деньгами, как одна за другой звонят три подруги: у первой – новая счастливая любовь, у второй – счастливый развод, третья только что блестяще сдала экзамен на степень доктора.
Я получила на почте деньги и уже направлялась домой, когда среди абсолютно ясного, совершенно голубого неба на меня свалились две фразы Вальтера Беньямина: «У каждого есть в запасе желание, которое исполнит для него добрая фея. Но только немногие осознают свое желание; поэтому лишь немногие способны позже распознать исполнение этого желания в собственной жизни». И я решила не ехать сейчас домой, чтобы не ждать понапрасну, когда ко мне явится как снег на голову мой любимый – но тут он, сияя, помахал мне с противоположной стороны улицы и, ни о чем не подозревая, упал в мои несчастливые объятия.
Цюрих, пятница, 16 июня 1995 года, девять часов пятнадцать минут; ласковый дождь падал на крытые галереи и островерхие крыши города, на девятнадцать прозрачных зонтов, непременно фирмы «Lion's King», под которыми первоклашки понуро парами шагали в школьный бассейн на Безенрайнштрассе; дождь падал на могилы кладбища Нордхайм, на плоские лепешки втоптанной в тротуар жвачки – лучшей защиты для зубов, и через открытое окно спальни – на лица двоих беззвучно дышащих людей: мужчины, уже не очень молодого, по имени Рауль Феликс Либен, и женщины, которой было ровно тридцать, по имени Алекс Мартин Шварц. Через тринадцать часов эти люди зачали здорового ребенка, который умер безымянным, так и не родившись.
Служба по очистке водопроводных труб «Rohr Reinigung Service AG» чистила трубы; одинокая березка, хрупкая, обделенная вниманием, криво торчала посреди асфальтированного внутреннего дворика на Бремергартнерштрассе; дворник, совершая обход двора, остановился возле дамского велосипеда без номера, с заржавленным рулем, прислоненного к стене дома, и, качая головой, осматривал его. Рядом на корточках сидела беременная продавщица из книжного магазина; из рукавов розовой джинсовой курточки показались ее детские руки, сжатые в кулачки, она тщательно застегнула курточку и взгромоздилась на «хонду-доминатор». (Ей нравилось воображать, что ночью, во сне, ее мягкая, как пух, супружеская постель превращается в узкий кусочек Западной стены Иерусалима, которую она знала по картинкам в книжках, и в трещинах которой она и ее муж, подобно сотням тысяч людей до и после них, оставили свои крохотные, сложенные в маленький квадратик записочки с пожеланиями, свои отчаянные жалобы, а она – свою неизбывную зависть к соседке, которая без остановки ела жареный миндаль и при этом совершенно не прибавляла в весе.) «Что ж, – сказала женщина, – ты меня понял». У ребенка были черные курчавые волосы, а на лице – родимое пятно, которое позже удалят с помощью лазера, и он, наверное, не меньше минуты махал как заведенный вслед исчезнувшему мотоциклу, правая рука у него двигалась, словно у механической игрушки, а потом, надрывая неизвестно чье сердце, он заплакал.
Раулю было тридцать семь лет, он родился в 1958 году в садовом домике, в пригороде Парижа, обойдясь без акушерской помощи, и был у матери единственным ребенком. Вчера вечером он впервые вернулся из Африки в Европу; say goodbye to Liberia, welcome back to Switzerland;[2] невыносимое панибратство попутчиков, fasten your seatbelt,[3] томатный сок с солью и перцем. Свои знаменитые интервью с детьми-солдатами, которые участвуют в войне с оружием в руках, эти безысходные и высокооплачиваемые интервью, собирающие стабильный рейтинг 28 процентов, будоражащие всех и каждого, он продолжал, уже засыпая на ходу, пока сопровождал двенадцатилетнего Максвелла и, наконец, обнаружил его якобы мертвых родителей в лагере для беженцев – живыми и невредимыми.
Как лица давних супругов, которые по утрам отрезают себе тонкие ломтики обсыпного хлеба с льняным семенем от одного каравая, вечером, сидя рядышком, плечом к плечу, наблюдают по телевизору природные катастрофы и ходят вместе гулять воскресными вечерами, – точно так же лица Алекс и Рауля стали похожи за те годы, пока они росли в этом Маленьком Городе, еще до того момента, когда они впервые увиделись, 28 мая прошлого года, незадолго до полуночи, в бистро «Арлекино».
