Избранное - [77]
Урожай… Весенний рис. Зеленые поля пожелтеют. Колосья нальются тяжестью. Зазвенят серпы. Под грузом снопов заскрипят коромысла. Застучат цепы на токах. Ударят песты в наполненные зерном ступы… И снова зазвучат веселые голоса, песни и смех…
— Человек да не утратит надежды и веры! — тяжело дыша, снова заговорила старуха. — Я вот всегда вспоминаю твоего отца. Сколько прожила с ним, не помню, чтобы он пал духом или пожаловался. В тот год, когда прорвало плотину Донгзу, я как раз была тобой брюхата, а Чыонг, сестре твоей, седьмой год шел, вся семья на одном отце и держалась, а он, как назло, захворал. Полночь, его лихорадка трясет, а тут барабаны бьют сбор[46], и не успела я оглянуться, как он исчез из дому. Небо было черное, как тушь. Ливень — сплошная стена. Ветер с ног валил. А отец как был — без рубашки, даже без нона — пошел вместе со всеми на плотину. Работали и старые, и малые так, что дух некогда было перевести. Вода поднимается, и они плотину поднимают. Настоящая война. Сперва они вроде одолевали реку. Волостной начальник все кричал, торопил народ и солдат — а плотина прямо на глазах росла. И все-таки вода прорвалась, перехлестнула через верх. Разом все залило. Отец до дома вплавь добрался, скрепил досками нашу деревянную кровать, посадил на нее меня с дочкой и собаку, — так мы и спаслись; а кукурузу очищенную — целый кувшин в доме стоял — бросил. Потом поймал ствол банана и, держась за него, поплыл к общинному дому, а оттуда уже на лодках ездил с соседями выручать старика Хюйена, волостного начальника и дедушку Ба. Наводнение было очень сильное — два месяца вода не сходила. Риса почти не стало; во многих местах начался голод, и люди, как теперь, бросали свои дома и шли на заработки.
Слезы текли по ее щекам. Она утирала их подолом платья и продолжала рассказ, стараясь говорить спокойно:
— Когда наводнение кончилось, отец снова отстроил дом, взял в аренду у дедушки Ба участок и высадил рассаду. Кто же мог подумать, что, после того как спадет вода, вдруг начнется засуха? Отец с утра до полуночи гнал воду на поле черпаком; приходил еле живой. Не помогло. Опять начался голод. Теперь уж и вовсе еды не стало. Никак только в толк не возьму: отчего это в тот год не было так тяжко, как сейчас; тоже вроде и без риса остались, и дома, и землю, и все добро продали, а все-таки легче было, чем нынче, — не так жутко. И мертвых тогда не было видно, не то что теперь — одни покойники кругом. Любая снедь на вес золота, никому купить не под силу. Люди мрут и мрут — хуже, чем от самой страшной чумы!
Отец как будто забылся, слушая рассказ матери. Изможденное, худое ее лицо совсем побледнело. Слезящиеся, воспаленные глаза, казалось, запали еще глубже. Малыш, слабенький и хилый, пригревшийся у нее на груди, проснулся было, потом снова уснул. Вдруг старуха встрепенулась.
— Сынок, ты заметил, рис-то будет хорош! А там, где не заставляли сеять джут и люди посеяли кукурузу, на ней уже появились початки… В апреле многие начнут жать. Я все подсчитала: в конце марта можно вернуться домой. К концу мая успеем убрать урожай, рис пойдет всей общине. Потом наймемся к кому-нибудь. Я думаю, староста отдаст нам под рассаду участок дядюшки Туана. Попросим себе то поле, что отец продал после наводнения, и посадим рис. Весенний урожай соберем — можно уже есть досыта раз в день; а в сентябре или в октябре надо будет посадить бататы, да на огороде у Чыонг еще посадим капусту… Ничего, поголодаем месяца два, потом снова будем сыты, слышишь, сынок!..
Отец, шатаясь, встал. Старуха, упираясь в колени, тоже встала, подняла малыша и взвалила на спину. С трудом переставляя ноги, они пошли вслед за толпой голых, оборванных, продрогших людей. Над ними висело тяжелое серое небо. Дул резкий холодный ветер.
1946
ДОЧЬ БРОДЯЧЕГО ЦИРКАЧА ИЗ РОДА ХОА
Представления эти давались обычно по вечерам на берегу реки Тамбак между пристанью Глухого француза и причалом, где швартовались китайские барки из Гуандуна, или на мосту маршала Жоффра, у самого сквера, что рядом с базаром. А зрителями были пассажиры, отплывавшие в Хонгай или в Маунгкай, в Намдинь и Тхайбинь, грузчики, лодочники, рабочие — металлисты и каменщики, водоносы да уличные оборванцы. Случалось, забредали сюда по пьяному делу матросы с английских, филиппинских и мексиканских судов; они глазели на представление из коляски рикши, раскачиваясь, словно маятники, или стояли в толпе, крепко держась за руки и время от времени валясь прямо на кишевших вокруг зевак.
Но больше всего, конечно, набегало ребятни — озорной, языкастой и отчаянной, — атаманы со своими огольцами, порожденье портового города Хайфона.
Я частенько заглядывал сюда, чтобы дать отдых гудевшим ногам, — сколько, бывало, концов сделаешь за день в поисках работы от маслобойни до Цементной речки. Мне нравилось сидеть здесь, глядя на причалы и фабричные корпуса, на снующих взад-вперед прохожих; привычное оживление это завораживало и словно сулило нечто неясное, небывалое.
