Избранное - [75]

1946

ДОРОГА

Отец огляделся вокруг: по обе стороны дороги — люди; их становилось все больше и больше! Они уходили из каждой общины, из каждой деревни и шли, шли, сбившись по пять, по десять, по пятьдесят человек… Когда вся их деревушка — семь дворов, двадцать шесть душ детей и взрослых — снялась с места, отец думал, их много; а на поверку выходит — капля в море. А его семья — сам он, старуха мать да трое ребятишек — и того меньше.

Кажется, вся округа снялась с места!

Отец задумался.

Перед его налитыми кровью глазами тяжело переступали чьи-то ноги; проплывали на коромыслах связанные в узлы циновки с разным скарбом; мелькали позвонки и лопатки, обтянутые кожей, вздутые отвислые животы, тощие высохшие бедра, всклокоченные головы, дряблые опухшие лица детей. В ушах стоял непривычный хаос звуков, звали кого-то осипшие голоса, хрипло дышали изнемогающие от усталости люди, захлебывающийся кашель, негромкие стоны, чей-то сдавленный плач, скрип колец на коромыслах, стук и звяканье утвари в узлах и корзинах, протяжный напев колыбельной, яростная брань, причитания молящихся, жалобы, упреки и… смех — дикий, лающий смех, и песни — страшные песни обезумевших, отупевших людей.

Изредка вдали показывалась тележка, двигавшаяся навстречу людскому потоку, и тотчас ее обступала толпа. Чего только не предлагали усталые путники владельцам тележек: штопаные штаны с пятнами заплат; платье, потертое, выцветшее на плечах и под мышками; мягкую, застиранную косынку; одеяло, похожее на драный мешок; старый полог от комаров, редкий, как сеть; какие-то тарелки и чашки, фарфоровый кальян — весь в щербинках и трещинах; видавший виды кухонный котел и медный умывальный таз, кувшин, широко разинувший пасть… Толкая друг друга, они старались поднять свои вещи повыше, в тщетной надежде обменять их на рис, бататы или кукурузу, но крепкие руки отталкивали их прочь от тележек. «О небо!.. Горе нам! За что же такая напасть!..» — причитали в толпе. Потом люди расходились, еще более изнуренные и подавленные, то и дело оглядываясь на владельца тележки и пытаясь разжалобить его последним взглядом, последним словом. Но хозяева, как ни в чем не бывало, громко перекликались и разговаривали, восседая на своих тележках, груженных тюками, корзинами, мешками, коробками и чемоданами, набитыми добром, скупленным за бесценок…

Небо постепенно темнело. Ветер дул все сильнее. Молодые побеги риса на полях казались совсем синими. Протяжно каркали вороны. Раньше, весной, на кровлях общинных домов и пагод алела новая черепица и развевались стяги, в деревне гремели гонги и барабаны, пели рожки, покачивались гирлянды персиковых цветов, ярким блеском отливали одежды из тяжелого желтого шелка и штаны из красной ткани; шум, голоса певцов то затихали, то вновь становились громче, — не верится даже, что все это было совсем недавно; кажется, будто весенние праздники — предания далекой старины…

Отец снова переложил свою ношу. И под бамбуковым коромыслом, твердым, как железо, и прохладным на ощупь, отдохнувшее плечо снова одеревенело, заныло, словно от вывиха. Боль в костях, выпиравших из-под тощей кожи, за долгие годы стала привычной, как мозоль, — еще подростком он, как бык или буйвол, круглый год таскал борону, плуг, повозку. Так что он только присвистнул и стиснул челюсти, подавив прошедшую по телу дрожь. Коромысло мерно раскачивалось в такт шагам. На одном конце в подвешенной корзине спала самая маленькая девочка; на другом, в такой же корзине, мальчишка постарше не спал и осовело глазел по сторонам. Он таращился на лавки и харчевни: почему их здесь так много? Прямо одна за одной: тут продают рисовые лепешки, там — коржи из лапши, дальше — разное питье; и везде кишат люди…

Полусонный малыш сообразил, что отец вроде и не собирается заходить ни в какую лавку. Ну, не хочет он отдохнуть и купить им рису или лепешек, дал бы хоть жареных отрубей погрызть — вон из того свертка. Однако, поразмыслив, малыш даже испугался, как бы отец не зашел в харчевню. Тогда всему конец! Лучше уж отдохнуть где-нибудь в укромном местечке и там поесть, а то набегут опять нищие, все выклянчат или утащат…

Жутко! В любой харчевне — толпы бродяг и нищих. Одни — старые и сгорбленные, как их бабушка, другие с длинными костлявыми лицами, похожи на отца. Есть и дети, хилые и тощие, как их старшая сестренка. А какие у них язвы на головах и на груди! И почему это ноги у них толстые, как столбы? А лица такие раздутые и страшные? Их — таких вот — и в деревне на базаре было много, но здесь они еще жутче. В харчевнях они, давя и отпихивая друг друга, кидаются подбирать упавшие на пол объедки, изо рта вырывают один у другого обыкновенные листья, в которые только что были завернуты пироги, рис или рыба. Многие отшвыривают в сторону своих детей и бросаются даже на кожуру банана и дерутся из-за нее, пока совсем не втопчут в землю; так ведь и такую съедают потом вместе с грязью и глиной…

И еще замечал малыш: многие из них мерзнут куда больше, чем отец или бабка с сестрой. У бабушки, у отца, у сестренки хоть и рваные, но все-таки есть штаны и рубашка, а эти совсем голые, нету даже повязки на бедрах — прикрывают руками срам и трясутся от холода. Холодный озноб бьет и тех, что лежат, и тех, что сидят скорчась, и тех, что идут, волоча ноги. А если кто не дрожит, значит, помер… Умирают прямо на обочине дороги, на поросшей травою меже, на краю поля, у самых дверей харчевен, и никто их не хоронит и не оплакивает. Они — как солома, оставленная на стерне. Сегодня он невзначай подслушал, как взрослые рассказывали историю про троих мужчин и одну женщину — они тоже бросили свою деревню и пошли искать работу. Вечером стало холодно, и они очень устали. Ночевать им было негде, и тогда они решили закопаться в скирду соломы за чьим-то домом. Через несколько дней люди, что жили в том доме, удивились: чем это из их скирды так воняет и воронье ее облепило — никакой силой не разгонишь? А когда стали раскидывать скирду, из-под вил врассыпную кинулись мыши. На крик сбежалась вся деревня: под скирдой лежали четыре трупа, страшные, изуродованные — у кого недоставало ушей, у кого отъеден нос или обгрызены губы…