Из Парижа в Кадис - [15]

Гарбансос — это горох размером с калиброванную пулю. Думаю, это то самое, что древние называли нутом и образец чего Цицерон, оставивший по себе память как великий оратор, носил на кончике своего носа. Мне неизвестно, какое действие оказывала горошина на нос Цицерона, но я точно знаю, что к тому, какое гарбансос оказывает на мой желудок, привыкнуть совершенно невозможно. Приучайтесь же, сударыня, к гарбансосу заодно с тем, как Вы будете приучаться к пучеро. Это нетрудно — съешьте в первый день одну горошину, во второй — две, в третий — три, и, с подобными предосторожностями, Вы, возможно, выживете.

Поспешу добавить, что обед этот подавали с отменной опрятностью местные служанки, имевшие вид придворным дам, и дочери хозяина, имевшие вид принцесс. Эта трапеза внушила нам твердое решение впредь самим заниматься, насколько это будет возможно, приготовлением своей еды.

К счастью, я прочел приколотое к стене меню завтрака. Первое блюдо, записанное в этом меню, было парой вареных яиц. Я подозвал хозяйку и попросил у нее пару яиц. Она отлично поняла мой испанский и осведомилась, желаю ли я пару яиц по-монашески или пару яиц по-мирски. Я поинтересовался, какое отличие будет между одной парой яиц и другой. Выяснилось, что пара яиц по-монашески состоит из трех яиц, а по-мирски — из двух. Как видно, до революции, изгнавшей монахов из Испании, они пользовались большими привилегиями. К несчастью, сегодня эти привилегии свелись для них до уровня поговорки.

Мы уехали часов в семь-восемь вечера и добрались до Бургоса в пять или шесть часов утра. На родину Сида мы въехали через те самые ворота, через какие за восемь столетий до этого проследовал сам Сид, направляясь к королевскому дворцу, и там во дворе увидел шедшего навстречу ему короля. Позвольте мне, сударыня, закончить это письмо рассказом об их встрече. Во всех испанских сказаниях присутствует дух благородства, который должен быть близок благородству Вашего ума.

Диего Лаинес, отец Сида, приехал поцеловать королю дону Фердинанду руку; он привел с собой триста дворян;

среди них был Родриго — надменный кастилец. Все всадники были на мулах, и лишь один Родриго сидел на лошади. Все были одеты в золото и шелка, и лишь один Родриго был в железных доспехах. В руках все держали хлысты, и лишь у одного Родриго было копье. У всех на руках были надушенные перчатки, и лишь у одного Родриго были латные рукавицы. На голове у каждого была бархатная или фетровая шляпа, и лишь на одном Родриго был стальной шлем, увенчанный пурпурным султаном.

Следуя своей дорогой, они двигались навстречу королю. Те, кто ехал вместе с королем, беседовали между собой и говорили: «Среди этих дворян есть тот, кто убил графа Лосано!» Родриго услышал сказанное, пристально посмотрел на них и громко и надменно произнес: «Если есть среди вас кто-то из его родичей или свойственников, таящий на меня злобу за его смерть, пусть немедленно покажется и потребует у меня удовлетворение за обиду. Я готов сразиться с ним пешим или конным». И все ответили хором: «Пусть черт требует у тебя удовлетворение за обиду, Родриго; что до нас, то мы это делать не намереваемся».

Все дворяне, прибывшие вместе с доном Диего Лаине-сом, спешились, чтобы поцеловать руку королю, и только Родриго продолжал сидеть верхом на лошади. Тогда дон Диего сказал ему (вслушайтесь в эти слова отца, обращенные к сыну): «Слезайте с коня, Родриго! Вы поцелуете руку королю, потому что король — мой сеньор, а вы — мой сын, то есть мой вассал».

Родриго посчитал себя оскорбленным словами отца, и его ответ, как Вы можете судить сами, был ответом гордого и отважного человека: «Если бы кто-нибудь другой, а не вы, отец, сказал мне подобные слова, — произнес Родриго, — он уже поплатился бы жизнью за них, но, раз это мне приказываете вы, я охотно повинуюсь». И с этими словами Родриго спешился, чтобы поцеловать руку королю, но, когда он преклонил колено, кинжал его выскочил из ножен и упал на землю. Король попятился в испуге и воскликнул, весь дрожа: «Убирайся отсюда, Родриго! Убирайся отсюда, дьявол! У тебя вид человека, а повадки дикого зверя!»

Услышав такое, Родриго поспешно поднялся с колен и изменившимся голосом тотчас подозвал своего коня, а затем, повернувшись к королю, сказал ему так: «Знайте же, государь, что я не считаю для себя честью целовать руку королю и почитаю за оскорбление для себя, когда это делает мой отец». Закончив эту речь, он покинул дворец и увел с собой триста своих дворян. Они уехали в своих нарядных одеждах, с тем чтобы вернуться в доспехах; они уехали на мулах, с тем чтобы вернуться на лошадях.

Не удивляйтесь сударыня, что, въезжая в Бургос, я заговорил с Вами о Сиде. Есть имена и названия, связанные друг с другом нерасторжимо. Бургос — бедный городок, насчитывавший некогда тридцать пять тысяч жителей, а сейчас, полагаю, насчитывающий не больше восьми-девяти тысяч, — никогда не был ни городом Фернана Гонсалеса, своего первого графа, ни даже городом дона Альфонса I, своего первого короля; Бургос — это город Сида, своего самого прославленного сына.

Действительно, будто эхо Симонетты, бесконечно повторяющее одно и то же слово, Бургос непрестанно повторяет имя Сида. Подвиги мужа доньи Химены звучат в ушах путешественника, когда он въезжает в ворота этого города, проходит по его улицам, посещает его исторические здания; они отвлекают от того, что существует, в пользу того, что мертво, и тень героя, пройдя сквозь восемь истекших веков, ложится, огромная и лучезарная, из прошлого на настоящее.