Из Парижа в Кадис - [13]

С этими словами г-н Фор со скромным видом повернулся, вытащил из мешка цыпленка, бутылку бордо, двухфунтовый хлеб и протянул нам. Мы схватили этот дар и, к стыду своему, признаюсь, даже не спросили, остались ли у нашего спасителя другой цыпленок, другая бутылка и другой кусок хлеба для него самого. Буланже, правда, высказал мысль, что так называемый г-н Фор не кто иной, как Провидение, которое село вместе с нами в карету во дворе конторы Лаффита и Кайяра, исчезло при въезде в Бордо и появилось вновь с хлебом, бутылкой вина и цыпленком в руках. Это предположение было встречено с восторгом, поскольку оно гасило все наши угрызения совести: в самом деле, если г-н Фор был Провидением, что казалось нам неоспоримым, то, конечно, он разыщет себе еще цыпленка, кусок хлеба и бутылку вина. Нам об этом беспокоиться не стоит. Если же, напротив, он все-таки настоящий г-н Фор, проживший в Испании тридцать лет, по его собственным словам, то он должен был приобрести испанские навыки и, следовательно, привык обходиться завтраком из jicara шоколада, сахара и стакана воды, мутной или прозрачной в зависимости от того, захочет ли он обмакнуть в нее что-нибудь или предпочтет выпить чистую.

Между Толосой и Вилья-Франка, благодаря вмешательству Провидения или щедрости г-на Фора (не будем останавливаться на уточнении этого вопроса), состоялась одна из тех трапез, какие запечатлеваются в памяти на всю жизнь. После того как не осталось ни кусочка мяса на скелете цыпленка, ни капли вина в бутылке и ни крошки хлеба на платке, служившем нам скатертью, мы огляделись по сторонам.

Перед нашими глазами простиралась Гипускоа, то есть одна из самых плодородных провинций Испании. С быстротой ветра мы проносились по живописному и плодородному краю. Вокруг виднелись возвышенности, которые в сравнении в Пиренеями были всего лишь холмами, но по сравнению с Монмартром были весьма внушительными горами. Местами эти горы с их восхитительным красновато-коричневым цветом, казалось, были усеяны, словно одежды встречавшихся нам на дороге бедняков, желтыми, красными и зелеными заплатами. Это объяснялось тем, что владельцы здешних горных местностей отыскивали на каменистых склонах клочки пригодной для пахоты земли и возделывали их: на слишком крутых скатах — с помощью заступа, на доступных спусках — плугом. Эти полоски, засеянные то зерном, то стручковым перцем, то клевером, отличались по цвету от всего окружающего и составляли то наброшенное на склоны гор пестрое покрывало, что привлекало по пути наши взгляды. Что до остального, то красивая дорога, ручьи на каждом шагу, очаровательные белые и красные деревушки, залитые солнцем, с ватагами детишек, смеющихся, кричащих и копошащихся на пороге домов, в то время как в полутьме за распахнутой дверью вырисовывается чистый и изящный профиль какой-нибудь женщины, склонившейся над прялкой, — вот картины, которые вставали перед нами, картины, которые стремительное движение нашего экипажа обращало для нас в видение.

И в самом деле, в нашу карету впрягали иногда восемь, а иногда и десять мулов. Эти восемь или десять мулов с их уже начавшей по-зимнему отрастать шерстью, состриженной только на спине, при взгляде на них сверху казались гигантскими крысами, запряженными в карету феи. Три человека погоняли мулов и управляли каретой: м а й — орал, сагал и с ота-коч ер о. Майорал соответствует нашему кондуктору, сота-кочеро — нашему форейтору, а вот понятию «сагал» нет аналога ни в одном языке и, смею утверждать, ни в одной стране.

Сагал — не человек, а скорее, обезьяна, снующая вверх и вниз, неистовый демон, прыгающий тигр; он не шагает — а носится, не говорит — а кричит, не предупреждает — а бьет. Сагал помещается рядом с майоралом на небольшой доске, укрепленной перед кузовом кареты; на это место он имеет право, но фактически его не занимает. Он никогда там не сидит; он носится повсюду, постоянно кричит и жестикулирует. Чтобы заставить мулов бежать, все средства для него хороши: камни, хлысты, палки! Та брань, какую он обрушивает на них в течение часа, обогатила бы годичный репертуар самого грубого из наших возниц. Когда мулы идут рысью, он тоже пускается рысцой; они переходят на галоп — он тоже; мулы несутся во весь опор — он не отстает от них; стоит им понести — он их обгоняет и останавливает. Это дилижансная муха из басни, но муха деятельная, со страшным жалом, ненасытным хоботком и грозным, как рычание льва, жужжанием. Карета без сагала — это обыкновенный дилижанс, а с ним — это орел, летящий в погоне за облаком, это ветер, несущийся вслед за вихрем. Почему при этом карета не ломается, не рассыпается, не переворачивается?! Предоставляю объяснять это людям более сведующим, чем я.

Пару слов о сота-кочеро; обычно это мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати, сидящий на первом слева муле. Его называют испанским словом, означающим «приговоренный к смерти». В самом деле, бедняга садится верхом в Байонне и мчится во весь опор до самого Мадрида, то есть в течение двух дней и трех ночей, и потому на последних почтовых станциях его обычно снимают с седла, которое он покидает лишь для того, чтобы занять новое.