История ромеев, 1204–1359 - [346]
После этого император встал, и собрание было распущено. Если же и еще что-то было сказано Паламой, но, как достойное умолчания, а никакого не запоминания, предано умолчанию и в настоящем повествовании, то пусть никто [нас в этом] не укоряет: ибо все это, будучи излишним, вредным, беспорядочным и исполненным богохульства, не было удостоено от Григоры ни малейшим вниманием. Поэтому он и счел, что это должно быть предано молчанию по двум причинам: чтобы, то есть, нам ни границ отцов не перейти, ни паламитски-ми богохульствами не повредить свои чистые уши.
111. [Феотим: ] «Прекрасно, о мой лучший друг Агафоник! И великая тебе благодарность кроется в глубинах моего сердца за этот рассказ. Однако я охотно бы послушал и о том, каково было по этим вопросам суждение императора и славных членов этого собрания».
[Агафоник: ] «Но я и это не премину тебе сообщить, дражайший Феотим»[1921].
Император, хотя, по всей вероятности, и осудил многие и разнообразные богохульства Паламы, никак этого, однако, не проявил, но хранил уста совершенно безмолвными по двум причинам: во-первых, потому что и самого Паламу не хотел выставлять на позор публично и явно оскорблять, и, затем, через него — Кантакузина, который очевидно целиком зависел от любви и отношения Паламы; во-вторых же — потому, что он и от природы имеет такой характер: ни язык его не скор на поношение, ни рука — на наказание, но он постоянно сохраняет полное спокойствие, как бы свойственное ему от природы и самовыкованное, и доброжелательность.
112. Поэтому и здесь он ни сам не хотел прямо бранить Паламу, ни кому-либо другому не позволял делать этого, но и сам молча отложил суд над [его] мнением на другое время, и других призвал поступать так же.
Однако Палама на следующий день повел себя отнюдь не подобающим образом, но напротив того, уловив и превратно истолковав нерешительность императора, всецело предался естественным движениям бесстыдства и неконтролируемым внезапным порывам, словно бешеный бык. Обходя все площади и улицы, он без удержу ругался, так что израсходовал весь свой словарный запас. Кого бы он ни встречал, он выливал на них потоки слов, пустой похвальбы, лжи и прочего непотребства. Не только ни один из девичьих и иных монастырей города он не пропустил, чтобы не посеять и там семена своих обычных и всем известных еретических учений, но [проповедовал] и по домам, великим и малым, вплоть до притонов, и если где были пьяные старухи [то и им тоже], наполняя этим шумом всякое ухо и с утра до вечера носясь кругами со всем усердием души и всею скоростию ног. [1922] испытывать слышимое, тем говоримое отнюдь не пришлось по душе, ведь они не могли поверить, что столь грубые богохульства могли ускользнуть от внимания императора. И когда эти странные речи достигли ушей императора, а в особенности — ложь и клевета, которые бесстыдный Палама распространял насчет царского образа мыслей, а заодно и все то, что тот не постеснялся насочинять о благородном собрании, то случилось ему довольно сильно разгневаться.
114. Ибо Паламе стоило бы поблагодарить императора, помимо и прежде всего прочего, за его долготерпение и заботу о том, чтобы он не был приговорен к ссылке за свои серьезные богохульства, а он вместо этого подвел своего благодетеля под подозрение в одном из двух: либо, что ни император, ни другой кто не понял того, что это нечестивец говорил против истинной веры; либо, что, поняв, они пренебрегли и прошли мимо того, что заслуживало большей или даже всей [возможной] заботы и внимания. Поэтому не только Палама подвер-глся порицаниям за бесстыдный и низменный нрав, но были и такие, кто дошел до того, чтобы проклинать не только час его рождения, но и родивших и воспитавших его. Потому что из отеческого, похоже, корня, — говорили они, — проникла в него эта болезнь нечестия, подобно какому-либо другому пятну, скрытому в происхождении и воспитании; ибо [иначе] дитя не погрузилось бы в такую бездну зол и не стало бы по характеру, так сказать, отпрыском эриний[1923].
115. Поэтому ни их[1924], — говорили они, — не стоит оставлять свободными от осуждения, как виновников его вступления в жизнь и виновников [случившейся] из-за него бури в церкви, ни его самого в какой-либо мере исключать из осуждения [под тем предлогом, что], возможно, [нечто] непроизвольное вмешалось [в процесс его воспитания] по причине изначально существовавших в семени [его отца дурных] начал и непреодолимых сил родительской испорченности, заимствованной им оттуда наподобие сорняков и заложенной в него с самого его образования [во чреве]. Но и тот, и другие делят друг с другом проклятия и поношения и подлежат одному и тому же вердикту: они — за то, что произвели на свет и воспитали негодный плод, а не отнесли на Китерон[1925], к Харибде или еще куда-нибудь, где бы его неминуемо ожидала необычная смерть в ущельях и волнах земли и моря, как только он вышел из преступного чрева; а сам он — за то, что сделал их злобу не непроизвольной, как причастный какой-никакой грамоте и образованности, которой не случилось быть причастными его родителям, и вел себя ничуть не лучше любого [другого], кто недуговал бы подобным образом, и не только не захотел смягчить зло молчанием, но еще и гораздо худшим и весьма бесстыдным помыслам уступил господство над своим умом.
