История ромеев, 1204–1359 - [306]
15. А этот, называя свет не только низшим [по отношению к божественной сущности], но еще и бестелесным и бессущ-ностным, говорит, что он видим телесными очами, чего ни природа, ни принципы научного познания не допускают. Тот [Арий], даже называя Его тварью, все же не дерзал называть Его видимым, помня, что ни природа, ни научное знание отнюдь не допускает, чтобы сущность бестелесной твари могла каким бы то ни было образом являться телесным очам. А этот, говоря о несозданном, которое еще больше тварного уклоняется от созерцания, объявляет его — о, совершенно нелепый невежда! — видимым. Ведь несотворенное невидимо, и даже сотворенное не всегда[1526] видимо. Ибо и ангел, душа и тому подобное, будучи тварными, по природе отнюдь не могут быть видимы.
16. А главное, сказав, что оный свет сам по себе бессущностный, бессовестный[1527] [даже] не понял, что именно вследствие этого он более всего приближается к тому, чтобы не существовать[1528], и посему более всего невидим. Поэтому и сам он терпит здесь эти противоестественные и чудовищные страдания и силой принуждается исторгнуть из себя зловонную душу для жестокого и нескончаемого мучения. А что не исторгает,
268
так это потому, что Бог печется о нем и, вероятно, дает ему время для покаяния, чтобы он — если не раньше, то хотя бы теперь, видя себя наполовину мертвым и рассеченным надвое или, скорее, жестоко сокрушенным в большинстве членов тела уже на протяжении долгого времени и, если еще живущим, то лишь для посрамления, доставляя всем самое ясное доказательство своей злобы, — понял бы, несчастный, какими невзгодами он наполнил Церковь.
17. Так что из последних намеков и знаков любой уже может заключить о преизбытке нечестия каждого из этих двоих, которое они здесь отчасти делят друг с другом, а также об огне, приберегаемом для них в будущем, который там уготован для каждого в соответствии [с его нечестием]. В случае Ария проявление здешнего наказания было скорее щадящим, чем карающим, а в случае Паламы — гораздо более карающим, нежели щадящим. Ибо у первого опорожнение внутренностей случилось прежде, чем он это успел почувствовать, и таким образом стрелы боли не попали в цель, поскольку вонзились в уже бесчувственное тело; а у второго и острота этих [телесных] мучений смешавшись со стыдом в страдания, подобные Иудиным, предызобразила и такие же, как у того, грядущие вечные муки. Так что отсюда можно предположить — или лучше даже не предположить, а знать, — что для Паламы уготовано гораздо большее наказание, чем для оного, неистовству тезоименитаго, Ария».
18. [Агафангел: ] «Верно говоришь!
Так вот, когда солнце только что прошло точку весеннего равноденствия и Кантакузин все еще оставался в Орестиаде, внезапно появился Палеолог, переплывший пролив около Византия на лодках, восемнадцати монерах и диерах и одной триере. Это повергло сторонников Кантакузина в сильный страх. Палеолог, как говорили, пришел, понадеявшись на легкое вхождение в Византий, ибо некие люди незадолго до этого тайно сообщили ему об исполнении уговоренного [между
ними]. Но поскольку императрица Ирина сразу же взялась за дело и, настроившись решительнее, чем это свойственно женской природе, срочно укрепила все предполагаемые входы, а также весьма скорыми мерами пресекла устремления подозрительных личностей в Византии, то вынудила его спустя три дня уйти, несолоно хлебавши.
19. Между тем прошло десять дней, и Кантакузин, покинув из-за этого Орестиаду, прибыл в Византий. И поскольку патриарх[1529][1530] уже давно был ему подозрителен по многим причинам и, в частности, из-за его дружбы и единодушия с Палеологом, он счел разумным и теперь подвергнуть испытанию его образ мыслей. Отправив к нему посланника, он вопросил [через него], стоит ли, уступив давлению армии, синклитиков и прочих, согласиться на провозглашение [императором] своего сына Матфея и, одновременно, на непоминовение [в церквах] своего зятя Палеолога. Однако патриарх и краем уха не хотел слышать о таком, но в самых резких выражениях отверг [эту идею] и к тому же на следующий день покинул патриаршие покои. Сам он нашел пристанище в монастыре Афанасия[1531], а обоз [с его скарбом] отправился в обитель святого Маман-та[1532], который он присвоил себе четыре года тому назад[1533]. Спустя непродолжительное время Матфей, сын Кантакузина, был во дворце поднят на щит и провозглашен императором. Так закончилась весна[1534].
20. А когда была уже середина лета, латиняне с обеих сторон снова начали усиленную подготовку к морской войне. Каталонцы снарядили сорок триер, как за свой счет, так и за деньги, предоставленные им тогда венецианцами, потому что венецианцы издавна привыкли, по причине малолюдства,
сосредотачивать все усилия на сборе денег. Именно поэтому они охотно оставляют без внимания и терпеливо сносят незначительные притеснения от соплеменных и иноплеменных народов, дабы избежать вовлечения в открытую войну и не позволить возникнуть поводу к прекращению накопления годового дохода от различного вида торговли. Таким образом, всегда уступая в меньшем, они добиваются большего, так что нет почти ни одного латинского народа, который имел бы такой преизбыток денег.
