История ромеев, 1204–1359 - [296]
Но поскольку около моих дверей день и ночь толпится множество гонителей, худших, так сказать, всех зверей[1480], так что от страха мы даже не можем позволить себе говорить вольным голосом — ни ты мне, ни, наоборот, я тебе, — но [вынуждены] шептать, так что едва слышим один другого, то приходится покамест мириться с присужденной [нам врагами] изоляцией, раз и навсегда лишившей нас всякого обращения с людьми, подобно спящим вечным сном в Аиде. Впрочем, твердо положившись на Самого единого Бога, ради Которого мы мужественно переносим эти тяжелые испытания, давай стряхнем с себя, словно пыль, всякий страх, и ты останешься здесь еще на три или даже четыре, если необходимо, дня, чтобы предложить мне более богатую и, насколько это возможно, не испытывающую ни в чем недостатка трапезу повествования.
Говорят ведь, что и среди птиц лебеди, когда чувствуют, что конец их уже приближается, то поют тогда дольше и сладкозвучнее, чем во всю свою жизнь. Так что, раз уж и наша пьеса подошла, как я говорил, к своему конечному, исполненному опасностей акту, то, пожалуй, не будет чем-то неуместным, если я, растягивая на подольше слушание более длинных историй, пожертвую [ради этого] последними объятиями. Сухого хлеба хватит нам в пищу, а воды, которую ты сейчас принес из того источника, — чтобы напиться».
25. [Агафангел: ] «Еды и питья, мой божественный учитель, мне сейчас требуется самая малость или даже вовсе не требуется, ибо, вообще-то говоря, беседы с тобой мне вполне достаточно, и она легко склоняет меня обмениваться проявлениями взаимной любви[1481]. Тому есть две причины на выбор: либо та, что слово, будучи бессмертным порождением бессмертного ума, предлагает слуху любящих более прочные и сладостные обещания любимых; либо та, что и из-за тоски по тебе я ставлю беседу с тобой превыше многого и [даже] всего».
[Григора: ] «Но достаточно об этом, дорогой Агафангел. Держись намеченной темы».
26. [Агафангел: ] «Итак, необходимо вернуться. Ты знаешь, дражайший учитель, как после того гнусного и подло устроенного преследователями против тебя разбойничьего собора в тот же день императору Кантакузину поступили из Фессалоники совершенно ужасные вести, затронувшие, так сказать, самую сердцевину его души. Этим Бог, словно атлотет[1482], являл подходящие награды победителям в том состязании в обличение подлости и бесстыдства [их противников]. Он едва ли
не в открытую учил их и наводил на них это следующее по пятам умеренное наказание, чтобы обратить их внимание на совершенные там беззакония, и как бы отверзал [согрешившим] врата покаяния.
27. Ибо говорят, что Палеолоіу, поскольку он предполагал злой умысел против себя со стороны шуринов и тестя, а также непостоянство их умонастроения, постоянно меняющегося по самым разным причинам, сразу пришли на память похожие опасения схожих козней, которые по большей части неожиданно и коварно покрывают власти пятнами позора и причиняют исполненные кровопролития и убийств бедствия тем, кто не желает обращать много внимания на судьбы и настроения людей. Поэтому он поднялся и немедленно заострил внимание на том, чтобы добиться причитавшегося ему искони царского наследия и возможности жить более безбоязненно, чем [теперь, когда он находится] под угрозой козней, которые кое-кто может строить против него. «Ибо, когда море наступает, — говорил он, — лучше уклониться от натиска сейчас, чем оставаться беспечным и быть унесенным силой течения».
Итак, поскольку король Сербии уже в течение некоторого времени приступал к нему и угрожал самыми большими неприятностями, если он не сочетается основанной на свойстве родственной дружбой с ним, который будет ему мощнейшим союзником и в обступивших его бедствиях, он наконец насилу протянул ему руку, и они решили между собой, что Палеолог, если это будет нетрудно, отдаст [королю] свою супругу Елену в заложницы из-за козней со стороны ее родственников и возьмет себе в жены свояченицу короля, которая к тому же была еще молода и приходилась сестрой властителю мисий-цев Александру.
28. Когда император Кантакузин узнал об этом, его ум заполонили страхи, так сказать, гораздо горшие смерти. Взяв с собой Анну, мать Палеолога, содержавшуюся до тех пор в Византии, он отправился с нею в монастырь Одигон и там перед божественной иконой пообещал, что тотчас же передаст ее сыну и своему зятю все царское наследие, если только тот расторгнет тот договор с королем, прибудет в Византий к своей законной супруге и [сделает] одно из двух: либо, пожизненно оставаясь в Византии и пользуясь там царскими привилегиями, будет оттуда управлять областью вплоть до Силиврии с ведома и одобрения своего зятя; либо, избрав тихую и созерцательную жизнь, будет сидеть дома. Одновременно он передал в ее руки письменно оформленное решение, скрепленное самыми страшными клятвами, выставив неложной поручительницей Пречистую Богоматерь.
Она же, не имея никаких причин сразу же не доверять ему, взяла документы с таковыми письменными клятвами и тотчас со всей поспешностью отплыла в Фессалонику. Там, поговорив надлежащим образом с сыном и показав ему эти страшные клятвы, она сразу же убедила его полностью отказаться от договора с королем.
