История ромеев, 1204–1359 - [287]

и различиям душевных качеств и состояний этого человека. А мало-помалу все время наблюдая и выстраивая цепочку взаимосвязанных догадок, ты сможешь сопоставить последующие логические выводы с первыми признаками и тотчас узнать — насколько это возможно для человека, ибо целиком правдивое [суждение] принадлежит одному лишь Богу, — из какого корня произрастает этот худой урожай, из какого источника изливаются столь многие кораблекрушения божественных догматов церкви, а также — откуда проистекают столь разнообразные и обильные несчастья в судьбе ромеев.

Посему, видя, как большинство людей, не совершивших явно великих грехов, явно терпят, тем не менее, великие страдания, ты не должен сильно недоумевать и отчаиваться, но предоставлять суд единому Боіу, ведающему первые причины души, содержащей в себе весьма ошибочные представления о Боге и божественных догматах, и ни в коем случае не терпящему, чтобы это на многое время покрывалось молчанием многих, в том числе и тех, кто, занимая епископские кафедры, не боится добровольно соглашаться с начальствами и властями века сего[1408]: одни ради суетной славы и счастья, другие — из страха тех или иных временных невзгод.

44. И те, и другие, не замечая, добровольно причиняют [себе] великий вред — как сообща, так и каждый в отдельности, — променивая вечную славу на вечную муку. Ведь если бы они все разом, или по меньшей мере большинство из них, встали за веру отцов в одну подвижническую фалангу, то достигли бы двух наипрекраснейших вещей и одновременно избегли бы двух наихудших: пожали бы себе вечную пользу и одновременно сделали бы императора счастливым, убедив его оставаться в границах отеческих догматов. Ибо он не смог бы сопротивляться всем сразу и даже вопреки его воле оказался бы загнан в благочестивые рамки единомыслия, как это много где не раз случалось со многими другими и — скажу самое важное — порой некоторым, а порой и многим довлело ко спасению. И таким образом они бы не оказались вне вечной славы и одновременно самым подобающим образом оказались бы вне вечной муки. В результате, пожалуй, могло бы выйти так, что они и собственную землю сохранили бы навсегда без потерь, и еще чужую заодно бы приобрели, и никогда бы не были порабощены никакими народами, а понемногу становились бы сами господами все новых и новых народов, ведь десница Божия всегда благосклонно хранила бы собственное их достояние, направляя его в сторону расширения и упрочения».

45. [Агафангел: ] «Но я, любезный мой наставник, еще более отчетливо подтвержу сказанное тобою, прибавив и от себя похожее. Из очень многого, что мне довелось недавно слышать или что попалось мне на глаза, я ради тебя сделаю самую малую выборку.

Ты, конечно же, знаешь того Симеона, которому посреди государственных передряг досталась должность номофилак-са[1409]. Он был для паламитов устами, языком и законом и стал, так сказать, начальником беззаконной фаланги, как более образованный, чем вся их компания. Впрочем, будучи бедным, сам он проводил жизнь под начальством голода и поэтому всевозможной лестью окружал людей знатных, оправдывая это необходимостью добывать средства к существованию для себя, своих детей, супруги и, говоря вообще, всего своего дома. Итак, хоть он и знал, что учениям Паламы уготована пагубная и позорная судьба, однако ради славы и преходящего богатства соглашался все же с паламитскими догматами, как ты и сам прекрасно знаешь, и тем самым выказывал весьма слабый и склонный к подчинению характер. Вследствие этого он, хотя постоянно больше всех вкушал того, что больше всего любил, никогда не насыщался. Но когда он недавно оказался при последнем издыхании, то девять дней лежал, мучимый болезнью и помышлениями. В это время он многократно в определенные промежутки времени становился как бы исступленным и, казалось, шептал в никуда[1410], весьма походя на человека, от которого силой требуют ответа за то, что он совершил.

46. Среди прочего он также говорил, что поддался этой ереси вопреки своей воле. Наконец, придя в себя и в какой-то мере свободнее дыша, он со всей решительностью потребовал [принести ему] все паламитские книги и постановления, что ему случилось иметь в своем доме, и когда получил их, то побросал тотчас собственными руками в огонь и прямо сказал следующее: «Я точно знал, сколького и какого нечестия исполнены эти книги, и однако — отчасти гонясь за славой, отчасти же устрашившись угроз властителя и одновременно желая облегчить бедность, которую имел своей сожительницей, — незаметно для себя поступил полностью против своей совести и склонился перед столь порочными учениями. Поэтому я Богом молю вас, здесь присутствующих, слышащих мое настоящее признание: потщитесь помолиться вместе со мной Богу о моей жалкой душе». И таким образом человек тот с этими словами испустил дух.

Затем это событие в течение многих дней обсуждалось по всему Городу, и слухи о нем широко распространялись, пока не достигли ушей императора и он не приказал молчать об этом. И мне подумалось, что этого, пожалуй, было бы достаточно для преодоления нечестия Паламы, если бы не мешали угрозы императора, или, лучше сказать, если бы епископы имели души живые, а не умерщвленные страхом деревни