История ромеев, 1204–1359 - [273]

И, клянусь Филием[1354], я удивился, как солнце [еще] терпит освещать своими лучами эту землю! Мне кажется, что оно, не

57

62

будучи само причастно разума, практикует долготерпение, безмолвными словами уча [этому] нас, почтенных от общего Творца даром разума и постоянно направляемых Его законными распоряжениями, но абсолютно не внемлющих ничему из того, чему должно [внимать].

28. Но это было мое первое кораблекрушение [в волнах] горьких мыслей, с тех пор как я пустился в плавание по тому великому морю. Второе же — это ниспровержение отеческих догматов церкви Божией, из-за которого, когда оно еще только начинало произрастать, словно поздний сорняк на ниве¹⁰¹, я, послушав твоих предсказаний, что в наказание за наши грехи Бог попустит гонение на наше православие, и уяснив для себя, что не смогу этого выдержать, стал добровольным изгнанником из отечества на целых двадцать лет. О, если бы еще больше времени добавилось к моему изгнанию! Но надлежало, по-видимому, сменить одни моря на другие, еще более жестокие, чем заграничные. Ибо много я мест прошел на чужбине и много морей пересек, но мне еще не доводилось встречать таких морей, как теперь, в то самое время и в том самом месте, когда и где я как раз думал передохнуть по возвращении. Потому что все те моря и все тамошние волны грозят [только] смертью тела, наступление которой бессмертный жребий природы изначально определил в качестве закона; а бури и волны божественных догматов сулят смерть бессмертной душе, каковая смерть никогда не придет к концу.

29. Ведь и находясь далеко, я все же не оставался в совершенном неведении о таковых волнах. Но я, тем не менее, льстил себя некоей надеждой, воспоминая о дружеском расположении к тебе императора и о тех беседах, в которых он со страстью и горячностью души проводил с тобою дни и ночи, прежде чем взошел на царский трон, и как он зависел от твоих речей и писаний, собирая из них щедрый урожай [мыслей], так что никому бы и в голову не пришло, что его отношение

может как-либо перемениться, но скорее [думалось], что оно будет только расти вместе с его тогдашними удачами.

Теперь же, прибыв и узнав, что дела обстоят совершенно противоположным образом и что воздаяния за твои труды и дружбу даны такие, какие тебе, подвизающемуся за благочестие, подобало понести, а вот ему отнюдь не подобало наносить [тебе] — ибо ему ни гонителем православия не подобало становиться, ни, даже если он так или иначе стал им, выносить решения против тебя, — тебя я похвалил за терпение, а на него весьма огорчился за его безумие. Лучше сказать, я плакал о погибели этого человека. Поистине, я удивлен и не перестану удивляться тому, как этот несчастный мог столько времени скрываться, вскармливая в дебрях своей души столь диких зверей.

Конечно, если дело в каких-нибудь святых и не подлежащих огласке причинах, я буду удивляться молча и никогда ни к кому не подойду с просьбой о разрешении [недоумения], но вместо всего [иного] мне хватит для исцеления лекарства твоих рассмотрений, даже если ты захочешь вести со мной беседу, идущую в другом направлении. Но если есть у тебя в запасе какая-либо умная мысль, то не премини поделиться ею и со мной, дорогой друг, и подай моему больному в этом отношении рассудку лекарство от великого недоумения, а себе — некое отдохновение от чрезмерной скорби[1355], которую тебе причинили штормы [против] отеческих догматов и встречные волны [со стороны] злых властителей. Ибо, когда мы сообщаем [друзьям] о каких бы то ни было наваливающихся на нас из темноты трагедиях, это обычно приносит некое утешение, как если бы дым страдания улетучивался через язык».

30. Я же сказал в ответ:

«О печали, мой лучший друг Агафангел, думаю, мне нет нужды много тебе говорить. Ибо печаль столь же переизбыточествует у меня, сколь и радость. Ведь у меня уже получается радоваться, когда я [мысленно] взираю на вечное воздаяние, уготованное для подвизавшихся за благочестие, что есть лучшее средство утешения для скорбящих. А печалюсь я, главным образом, видя шатание церкви и безжалостность преследующих [православие] властителей, нисколько не заботящихся о душе и не желающих наконец взять в толк, что существует божественное воздаяние за прожитую жизнь. А более всего, понятное дело, меня тревожит и близко касается поведение моего друга Кантакузина по отношению ко мне. В то время как я сохранял мою дружбу к нему неповрежденной и советовал ему лучшее, требуя, чтобы он пожалел свою душу, пощадил своих детей и кого еще там он имеет из кровных родственников, которым он явно оставляет в наследство гнев Божий, он счел меня одним из наихудших врагов за то, за что ему скорее подобало любить меня как благодетеля. И когда он, захватив скипетр и став моіущественным, получил еще больше возможностей показать, если бы только захотел, что ему естественен лучший образ мыслей, он обнаружил, что является узником совершенно противоположной злобы, в самое короткое время явив, что все прежнее [его поведение], было театром и сиюминутным спектаклем.

Поэтому мне остается восхищаться мудрецами, которые говорят, что только тот может быть устойчивым и постоянным по отношению к своим друзьям, в ком нет служения честолюбию. Ибо честолюбивому абсолютно логично любить не самого человека