Исторические силуэты - [138]

.

Вот эта-то боязнь перед скрытой крамолой и утвердила Александра в решении отдать Россию под диктатуру Аракчеева. Разница с 1808–1809 гг. заключалась в том, что в то время в планы государя входило одновременно подтянуть общество строгостью и подготовить серьезные преобразования, которые удовлетворили бы общественные желания. Потому тогда шло параллельное возвышение и Аракчеева и Сперанского. Теперь у правительства стали на первый плац оборонительные задачи, и Аракчеев оказался единственным всемогущим человеком момента.

Творческие стремления Александра сосредоточились теперь лишь на осуществлении его несчастного замысла о заведении военных поселений. И Аракчеев, твердо решив ни с кем, более не делить своего первенствующего положения, всецело взял на себя дело военных поселений, которому он сам не сочувствовал, против которого первоначально пытался возражать. Это было второе звено, крепко спаявшее теперь Аракчеева с Александром. Я уже говорил в своем месте о том, как мало, в сущности, заботился Аракчеев о действительном благосостоянии военных поселений, в возможность которого он и не верил. Зато он не останавливался ни перед чем, ни перед какими жестокостями, ни перед какими изнурительными для поселенцев экспериментами для того, чтобы довести до совершенства внешний показной блеск и лоск этих поселений, тешивший государя. Один из мемуаристов очень метко сказал, что Аракчеев смотрел на военные поселения как на любимую игрушку Александра, и, руководимый верным расчетом, направлял все силы на то, чтобы игрушка блестела возможно ярче. Достаточно прочитать письма, которыми обменивались Александр и Аракчеев в течение последних семи-восьми лет александровского царствования, чтобы понять, какую роль сыграли военные поселения в истории их взаимных отношений[621].

За указанное время нет почти ни одного письма в этой переписке, в котором не встречалось бы длинных пассажей все об этом предмете. И замечательно, что оба корреспондента упорно твердят при этом одно и то же, чуть ли не буквально повторяя одинаковые фразы и выражения из письма к письму. Как будто без конца восхвалять военные поселения и умиляться над благодетельностью этой меры стало для них такой же потребностью, как для влюбленных — неустанно твердить о любви, не скучая однообразием своих уверений. В каждом письме Аракчеев рисует идиллию райского блаженства, в котором утопают военные поселения.

Любопытно следить при этом, как старается Аракчеев ввести в свой коряво-топорный слог умилительные нотки. В то время, как поселенные солдаты и крестьяне звали Аракчеева людоедом и проливали кровавые слезы над своим положением, он писал Александру, что не налюбуется тем, как обмундированные дети, окончив работы, спешат умыться, вычиститься, и, подтянув свои платья, гуляют кучами из деревни в деревню и при встречах сами с радостью становятся во фрунт и снимают шапки. Точь-в-точь из какой-нибудь статьи г. Меньшикова «о потешных». «Крестьянам, — добавляет Аракчеев, — главное полюбилось, что дети их все почти в один час были одеты в мундиры».

И в ответ на эти письма Александр поет хвалу своему другу и в нежных выражениях расточает свою благодарность.

Бывало, впрочем, что неумолимая жизнь вносила разнообразие в стереотипную монотонность этих излияний. Порою наступали события, ввиду которых даже Аракчееву становилось уже невозможным тянуть о военных поселениях идиллическую канитель и приходилось отписываться на иные темы. В поселениях вспыхивали временами открытые возмущения, которые Аракчееву приходилось подавлять драконовскими мерами. Нужно было докладывать об этом государю после уверений в том, что в поселениях все идет как по маслу. И вот Аракчеев старается в этих случаях сыграть на религиозной струне Александра. В 1819 г. вспыхнул серьезный бунт в Чугуевском военном поселении. Аракчеев, учинив жестокую, кровавую расправу над мятежниками, доносил затем государю (Александр в это время путешествовал по Финляндии), что он перед тем, как приступить к мерам строгости, долго призывал на помощь всемогущего Бога и размышлял, на что решиться: с одной стороны, писал он, я видел, что требуется скорое действие, с другой — «как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное, может быть, по несовершенству человеческого творения, признаться может строгим или мщением за покушение на мою жизнь». Из дальнейшего содержания письма оказывалось, что результатом этих философически-религиозных размышлений явилось присуждение виновных к прогнанию сквозь строй через тысячу человек по 12 раз. Что это означало, видно из того, что Аракчеев не счел возможным умолчать в особой приписке, в виде отдельного частного письма, приложенного к формальному донесению, что «несколько преступников после наказания, законом определенного, и умерли», «и я, — добавил Аракчеев, — от всего оного начинаю уставать»[622]. У нас имеется ответ Александра на это донесение. После всегдашних уверений в любви и дружбе к Аракчееву, Александр «искренно, от чистого сердца» благодарит своего друга за понесенные им труды при столь тяжелых происшествиях и при этом замечает: «Мог я в надлежащей силе ценить все, что твоя чувствительная душа должна была терпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился». Мне вспоминается одно письмо Петра Великого к князю-кесарю Ромодановскому