Исторические силуэты - [137]

Указывалось не однажды на то, что Александр этой эпохи, погруженный в меланхолию, истерзанный внутренними душевными тревогами, увлеченный мистикой, чувствовал потребность уединиться от докучливых впечатлений окружающей жизни и ухватился за Аракчеева, как за человека, на которого он мог свалить всю тяжесть текущего управления, чтобы самому свободно предаваться переживанию своей личной душевной драмы. Факты не подтверждают такого заключения. Возвышая Аракчеева, Александр вовсе сам не отстранялся от текущей государственной работы. Мы уже знаем, что в душе Александра всякая, в том числе и мистическая, фантастика всегда уживалась со способностью очень реалистически рассматривать различные текущие вопросы и жизненные случаи. Мы имеем и прямые указания на то, что Александр вплоть до кончины принимал деятельное участие в текущем управлении и очень много сам, непосредственно, работал и писал.

Клейнмихель, разбиравший по смерти Аракчеева его бумаги, открыл, что черновики многих повелений и других бумаг, подписанных Аракчеевым, были составлены собственноручно Александром[616].

Значит, Александр возвысил Аракчеева не как своего заместителя в делах текущего управления, а как своего сподручного помощника, как наиболее надежного исполнителя тех дел, которые получали теперь в глазах Александра первостепенную важность. Какие же это были дела?

Здесь приходится прежде всего повторить то, что было сказано выше относительно возвышения Аракчеева в 1808–1809 гг. Теперь, как и тогда, решающим моментом в возвышении Аракчеева явился страх Александра перед опасностью общественного брожения. «Только Аракчеев сможет сдавить своей железной рукой порывы общественного недовольства», — вот к чему сводилась вера Александра в Аракчеева, и вот почему эта вера вспыхивала с особенной силой каждый раз, когда Александру начинало чудиться общественное возмущение. В 1808–1809 гг. Александр ухватился за Аракчеева, испугавшись широко разлившегося в обществе недовольства последствиями Тильзитского соглашения. Теперь, после Отечественной войны и Венского конгресса, в эпоху Священного союза, Александру везде — и на Западе, и у себя дома — чудились призраки заговоров и возмущений, в любом событии он готов был чувствовать следы карбонарского яда, все колебалось и сотрясалось в его глазах, и тем выше всходила звезда Аракчеева, как испытанного и признанного защитника от любой опасности, за которого Александр привык прятаться от всякой грозы, будь то гроза отцовского гнева, будь то гроза политического возмущения подданных. Эти тревоги, возвышавшие фавор Аракчеева, обвеяли душу Александра тотчас по окончании наполеоновских войн. Они питались бурными событиями на западе Европы, но Александр все более сживался с мыслью, что эпидемия карбонаризма не знает преград, что перед ней бессильны пограничные барьеры, что это не местное, а общественное поветрие, от действия которого не ускользнет и Россия.

Он уже заранее, независимо от фактов, готов был истолковать любое происшествие как подтверждение того, что и в России под государственное здание подведена пороховая мина карбонаризма. Весть о возмущении Семеновского полка упала на его душу, как на давно готовую почву. Теперь уже опровергнута старая легенда о том, что Александр взглянул на семеновскую историю, как на политический заговор, по наущению Меттерниха. Нет, он тотчас же, по собственному решению пришел к мысли, что это и есть давно уже ожидаемое обнаружение гнездящейся и в России заразы политического вольнодумства. Напротив, Меттерних держался иного мнения и не склонен был приписывать семеновскую историю политической пропаганде. Петербургские сановники, имевшие возможность близко знать данные произведенного расследования, в один голос отрицали политическую подкладку у этого происшествия. В этом смысле были составлены донесения Васильчикова государю. Закревский в письме к Волконскому, хотя и упоминал о распространении в гвардии духа критики и свободных суждений, однако сейчас же прибавлял: «Впрочем, будьте уверены, почтеннейший князь, что происшествие, в Семеновском полку бывшее, совершенно не имеет никаких побочных причин, как только единственно ненависть к Шварцу»[617].

Один только Аракчеев, сам выдвинувший Шварца, поспешил подтвердить Александру справедливость его предположений о политической подкладке семеновской истории. Александр писал Аракчееву: «Никто на свете меня не убедит, что сие происшествие было вымыслено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца. Он был всегда за хорошего и исправного офицера и командовал с честью полком. Отчего вдруг сделаться ему варваром? По моему убеждению, тут кроются другие причины… тут было внушение чуждое, не военное. Вопрос возникает — какое же? Сие трудно решить. Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам, которые по доказательствам, которые мы имеем, все в сообщениях между собою и коим весьма неприятно наше соединение и работа в Троппау[618]. Цель возмущения, кажется, была испугать…»[619]. Аракчеев в ответ на это письмо поддакивает государю: «Думаю так, — писал он, — что сия их работа есть пробная и должно быть осторожным, дабы еще не случилось чего подобного»