Исторические силуэты - [135]

и Балашов[595] очень хлопотали о том, чтобы уговорить Александра оставить армию и поспешить в Москву. Они составили письмо к государю с увещанием последовать этому совету, и просили Аракчеева присоединиться к их настояниям, говоря, что это — единственное средство спасти отечество. И Аракчеев произнес тогда характерные слова: «Что мне до отечества! Скажите мне, не в опасности ли государь, оставаясь долее при армии?»[596]. В этих словах — ключ ко всей последующей истории возвышения Аракчеева. Он возвышался и господствовал не как представитель какой-нибудь партии, программы или того или иного общественного слоя, а как личный телохранитель царя. В этом была его сила, и только этого поста он не хотел разделить ни с кем. Он мог работать и над военными поселениями, и над проектом освобождения крестьян, смотря по тому, что в данный момент было приятно государю. Он мог менять направление своей деятельности в какой угодно степени, но он не мог с этого момента примириться лишь с одним: чтобы у государя явилась мысль, что кто-нибудь другой может выполнять функции телохранителя и личного пестуна лучше или хотя бы даже не хуже, нежели Аракчеев. Этого Аракчеев допустить не мог, ибо он отлично понимал, что именно здесь — единственная опора всего великолепного здания его безграничного всевластия.

III

Войны 1812–1814 годов окончательно скрепили узы, связывавшие Александра и Аракчеева. По свидетельству самого Аракчеева, все распоряжения государя во время Отечественной войны проходили через его руки. В те тяжелые дни, когда Москва находилась во власти Наполеона, Александр уединился от всех и допускал к себе только одного Аракчеева, с которым и занимался делами, — так свидетельствует Михайловский-Данилевский. Весь поход 1813–1814 гг. они провели, не разлучаясь. В Париже, уклоняясь от восторженных оваций населения, Александр решил говеть, и вместе с ним говел и приобщался святых тайн и Аракчеев. Они расстались лишь при отъезде Александра в Англию, куда Аракчеев не последовал, получив отпуск «на все то время, какое нужно будет для поправления его здоровья». Перед этой разлукой Александр и Аракчеев обменялись письмами. В письме Александра говорилось, что он ни к кому не питает такой доверенности, как к Аракчееву, и чувствует себя до крайности огорченным предстоящей с ним разлукой. В ответ на это Аракчеев заверяет Александра в своей беспредельной любви к нему и утверждает, что доверенность государя будет им употребляться не для получения наград и доходов, а для доведения до Высочайшего сведения несчастий, тягостей и обид в любезном отечестве. Изобразив себя в этом письме чем-то вроде маркиза Позы, Аракчеев отправился в Ахен на лечение. Александр, возвращаясь из Англии в Брухзал, где лечилась имп. Елизавета Алексеевна, вызвал к себе по дороге Аракчеева в Кельн для свидания. После заграничного лечения Аракчеев еще некоторое время отдыхал у себя в Грузино, и, наконец, 6 августа 1814 г. был приглашен Александром в Петербург. Исключительное и беспримерное главенство Аракчеева по всем отраслям государственного управления было теперь окончательно закреплено. Александр уже не мог обходиться без Аракчеева, и во время разлуки, например, при поездке своей на Венский конгресс[597], он все время посылал с дороги дружеские записочки оставшемуся в Петербурге Аракчееву[598].

«Аракчеевщина» окончательно вступила в свои права. «У нас теперь только один вельможа — граф Аракчеев», — таков был отзыв Карамзина. «Граф Аракчеев есть душа всех дел», — сказал об этом же времени гр. Ростопчин. Аракчеев стал единственным докладчиком государю всех дел, не исключая даже духовных. Все представления министров, все мнения Государственного Совета восходили к государю не иначе, как через руки Аракчеева. Предварительная явка на поклон к Аракчееву сделалась необходимым шагом для всякого, кто хотел чего-нибудь достигнуть. Даже Карамзин, незадолго до этого прогремевший в высших сферах своей «Запиской о древней и новой России», приехав в 1816 г. в Петербург для представления государю восьми томов своей «Истории», лишь ценою поклона Аракчееву добился высочайшей аудиенции. Он долго дожидался этой аудиенции. Императрицы, великие князья осыпали комплиментами его труд, приглашали к себе историографа на чтение отрывков из «Истории», но вопрос относительно высочайшей аудиенции все оставался открытым. Наконец, Карамзину объяснили, в чем кроется секрет успеха. Историограф надел мундир и поехал-таки к Аракчееву. Аракчеев был милостив и даже сказал Карамзину: «Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться; теперь уже поздно». Тотчас после этого визита Карамзин получил и высочайшую аудиенцию, и утверждение всех его желаний относительно печатания его труда[599].

Новые назначения на государственные посты становятся исключительно делом рук Аракчеева. Он начинает по своему усмотрению расставлять по министерствам свои креатуры, как шашки на шахматной доске. По указанию Аракчеева в 1817 г. министр юстиции Трощинский[600] заменяется кн. Лобановым-Ростовским[601], про которого Вигель в своих записках выразился так: «Не понимаю, как решился государь вручить весы правосудия разъяренной обезьяне, которая кусать могла только невпопад»